Но больше праздной помпезности времён русского дворянства меня привлекала только мрачная, траурная, и во всей своей декоративной готике по-особенному прекрасная, викторианская эпоха. Как я мечтал прогуливаться в середине осени где-нибудь мимо болот на юго-западе Англии, жить в глуши, прячась от шумного города в небольшом поместье с садом, полным мраморных статуй.

Огромное влияние на меня оказали произведение таких мастеров как Уолпол, Ле Фаню, Эдгар По и Лавкрафт, их работы были для меня как лекарства, если не сказать запрещённые вещества, позволяющие покинуть реальный мир и отправиться в прекрасное в своей мрачности путешествие.

Но реальность была такова, что вместо желанного времени, я существовал в беспощадный век высоких технологий, постмодерна и льющегося изо всех щелей разврата, от которого бы сам великий Маркиз де Сад пришёл в ужас. И жил я далеко не в Англии, поэтому пришлось выкручиваться, подыскивая отдалённое тихое местечко в суровых отечественных условиях.

Та улица на окраине Воронежа, где мне удалось поселиться, отлично отвечала требованиям такого нелюдимого интроверта, как я. Семь двухэтажных кирпичных домов, построенных ещё в пятидесятые годы прошлого века усилиями пленных немцев, стояли уютной кучкой в окружении высоких тополей, лип и огромного множества разнообразных кустов. Из благ цивилизации — автобусная остановка на расстоянии двухсот метров от крайнего дома, и скромного вида продуктовый магазин с одной единственной продавщицей. К северу от домов тянулась полоса на половину заброшенных гаражей и сараев, а к западу располагался огромный бесхозный участок с двумя разрушенными воротами, поросшим травой садом и длинным многокомнатным домом с проваленной крышей. Но от этой витающей в воздухе атмосферы запустения и старины веяло какой-то загадочной свободой. И люди и их дома словно были предоставлены сами себе, и никто извне не смел вмешиваться в размеренное течение их жизни.

Деньги я взял в кредит, место было отличное и мою голову ни разу не посетило сомнение в этом поступке. Старый хозяин немного расстроил меня, заявив, что в ближайшие пять лет дома могут пустить под реновацию или вообще снести, и что для этих целей за гаражами уже установили строительную бытовку. Но дальнейшие его негодования о том, что эта бытовка стоит и не функционирует уже два с лишним года, немного добавили мне оптимизма. Прогресс неумолимо преследовал меня по пятам, но надежда на то, что милая уютная улица простоит нетронутой хотя бы десятилетие, грела мою душу и подталкивала поскорее закончить сделку и въехать в свою собственную квартиру на первом этаже. Особую радость я испытал, узнав, что также в моё распоряжение поступает собственный палисадник, скрытый от глаз случайных прохожих невысокими вишнями.

Сама квартира, хоть и не была отремонтирована, не производила впечатления запущенной халупы, и, признаться, свыкнувшись с интерьером эпохи поздней перестройки, я даже перестал тешить себя мечтами о мрачном готическом поместье, тем более, что мою жажду к этому отдельному виду прекрасного отлично утоляли посиделки с книгой в палисаднике. Скамейку под вишнями я поставил спустя всего пару дней после переезда и по сей день считаю это своим лучшим решением, связанным с той квартирой и вообще той улицей.

Следующие описанные мной события запустили роковую цепь происшествий, из-за которых я по сей день вскакиваю в холодном поту, выброшенный из нестабильного дневного сна. Спать же ночью с тех самых пор я не могу.

Риэлтор, уходя из удачно проданной квартиры, ещё раз повторил свою просьбу. Он уже говорил об этом добрых три раза за последние полчаса, будто гипнотизируя меня назойливыми повторами.

— Не забывайте на кухне шторы закрывать, район отдалённый, залётных много, а им только повод дай, сами понимаете.

Услышав это в последний раз, я демонстративно закатил глаза и даже договорил за риэлтором часть фразы. Он улыбнулся мне, брякнув что-то вроде «ну и славненько», попрощался и покинул дом.

О шторах я вспомнил уже ночью, лёжа в постели. Моё, тянущееся ещё с детства, желание мистифицировать всё возможное и невозможное, заставило меня подняться, заглянуть за дверь комнаты и убедиться, что шторы плотно задёрнуты. Однако, несмотря на жуть всей ситуации, по моему телу прошлось тепло. В те годы я особенно увлекался всякими странностями реальной жизни, например, тайной существования некоего Владислава Петренко — таинственного третьего ведущего программы «Городок» или загадкой привидения Бруклинской публичной библиотеки, и мне захотелось, чтобы просьба риэлтора закрывать шторы тоже имела за собой мистическую историю… Будь я проклят, за эту прихоть!

За несколько дней до роковой ночи я познакомился с Гришкой, мужичком на несколько лет старше меня. Пьяный, он залез утром в мой палисадник и проспал до самого вечера, когда я его и обнаружил. Несмотря на свой неопрятный внешний вид и чрезмерный апломб в разговоре, человеком он оказался весьма умным и интересным. Мы с полчаса беседовали на самые разные темы, и я сам до конца не осознал, как этому хитрецу удалось подбить меня на продолжение разговора, но уже в компании двух бутылок разливного пива на моей же кухне.

Когда речь зашла о моих любимых таинственных исчезновениях людей, Гришка вдруг умолк на пару минут, а потом посмотрел на меня с такой надеждой, будто я был способен одним только махом руки решить все его проблемы, и тихо спросил:

— А бывает же необъяснимое, да?

— Ну, конечно, — кивнул я, улыбнувшись, — всё, что человек не может объяснить, то и необъяснимое.

— Не, не, ты не понял… — он мялся, словно решаясь на что-то внутри себя. — Был тут малый один, Лёнька. Хороший, белобрысенький такой… всегда в магазин мне бегал. Как сейчас помню, уже под вечер было… я тогда, вроде, под теми же вишнями в этом палисаднике лежал. Слышу, как малец говорит с кем-то около дома, но вот Лёнькин голос слышу, а того, с кем он разговаривает — нет. Мне плохо было, думал, сейчас желудок выплюну, но пока слушал его, даже как-то полегчало. Потом мать его из окна высунулась, она всегда его из окна звала, и кричит: «Лёнечка, Лёнечка, там «Спокойной ночи, малыши» начинаются, пойдёшь смотреть?», а он молчок, матери не слова, зато кому-то шепчет что-то, но не разобрать никак. Мать ещё раз его кликнула: «Сынок, — кричит, — сынок!», тут он ей в ответ пролепетал: «Нет, мама, я погуляю ещё» и побежал куда-то, с тех пор никто его не видел, ну как… вроде и… — Гришка вытянул губы в трубочку и поднял брови, его голову явно занимал какой-то не дающий покоя вывод, который он никак не рисковал озвучить.

С участившимся дыханием и с разрастающимся комом