не спрашивают. Да и правда, как спросишь: «Ты че, брат — отмороженный? По жизни такой пробитый, или как?»

Роман Пелевина тоже бойкий, но, в общем, все-таки интеллигентский — много кавычек, часто двойных.

В фильме «Брат» кавычки замечать не хотят. У солиста «Мумий Тролля» Лагутенко они — единственный знак препинания, чем себя и обессмысливают.

Но кавычки давно освоены, сведены в статус рядовой и привычной фигуры.

А отмороженность актуальна.

В рейтинге глобальных жизненных метафор, подаренных преступным миром, она решительно входит в тройку лидеров, где уже прочно обосновались «беспредел» и «развод» («разводка»). Беспредел предполагает групповое насилие над установленными нормами, логикой и ценностями — грубое, но осмысленное их пересмотром. Развод — индивидуально-корыстные манипуляции с их неоднозначностью, смысл которых очевиден «разводящему», а для «разводимых» остается непостижимым, но предполагается.

Отмороз — концептуальное презрение и к нормам, и к логике, и к смыслам — просто отчаянное нежелание их понимать и улавливать, поскольку с индивидуальными ценностями они уже не пересекаются вообще никак.

Беспредел уже прошел. Развод идет своим чередом. Отмороз еще иногда удивлял.

К слову, о пластинках.

Виниловые пластинки окончательно вышли из обихода — их уже вовсе не продают, только совсем старые — на барахолках.

Все тяжелее жить с компьютером, который слабее, чем пентиум.

Все реже встречаешь пишущую машинку, телефон с дырками, черно-белый телевизор, гнутую алюминиевую вилку, граненый стакан и общественное место, где нет никакой рекламы.

Сколько лет уже не услышишь обращения «Товарищи!» — даже в очередях за пенсиями?

Впрочем, на 7 ноября молодежно настроенные приятели зовут на демонстрацию НБП. Обещают фактуру. Не иду. Холодно, и рано вставать.

Дойду только в начале 1998-го до лекции Дугина в Матросском клубе на темной и перекопанной площади Труда, закрытой для движения всех транспортных средств, кроме матросов: идет строительство подземного перехода. Если я не путаю, началось оно году в 1985-м.

Фактура есть. Как и следовало ожидать — евразийцы вялые и тощие, глаза мутные и воспаленные одновременно, одеты плохо, сидят большей частью трезвые, усердно внимают про островное сознание, угар атлантизма и эпоху новой парадигмы. Многие записывают.

Страха не вызывают, но и ухмылочка слезает с губ. Настолько несчастные, что сожаление вытесняет насмешку.

Еще ведь христианская эпоха, да?

Педиатры рекомендуют размещать рядом с младенцами работающие высокооборотные электроприборы — white house успокаивает и адаптирует к нынешней жизни.

А еще такая тема: вдруг выясняется, что в 2000 году компьютеры все накроются. Что-то там у них не то с нулями. Тревога оказывается ложной — тебе сообщают об этом в конце разговора — не накроются, а могли бы, и не все, а только какие-то особые, которых много, но это не твой любимец семьи. Но вот грядущая смена тысячелетий становится осязаемой.

Вообще смена тысячелетий — хорошая актуальная тема для застольных бесед того года.

Эта осязаемость грядущего праздника смены тысячелетий усиливается, когда впервые приносишь из большого нового супермаркета консервированные абрикосы, на этикетке которых — best before 31 / 03 / 2000.

Не открывать, что ли, до праздника, а то вдруг опять пропадут?

Нет, не пропадут. Теперь ничего не пропадет. И праздник будет. И все на нем будет хорошо.

Будет много шампанского, салата оливье, бенгальских огней.

Будет вдоволь русского «Смирнова» и консервированных абрикосов.

Поистаскавшиеся и полураспавшиеся девичьи вокальные группы будут крутить животиками на бессчетных гала-концертах, что прошумят по всему миру.

И Дэвид Ковердейл с Лучано Паваротти споют после них Аве Мария, чтобы мы не забыли: кончилось тысячелетие, а не христианская эпоха.

А Дэвид Копперфильд покажет несколько своих технократических фокусов, чтобы мы помнили о прогрессе.

Деятели, мыслители и писатели подведут итоги минувшего тысячелетия, с надеждой и достоинством посмотрят в будущее.

А Зураб Церетели посвятит тысячелетию исполинскую скульптуру, а представители художественной общественности столицы напишут несколько воззваний, где объявят сооружение недостойно безобразным, а евразийцы заложат под монумент эпохи бомбу, и за обезвреживание ее сотрудников ФСБ наградят именными «Юриями Долгорукими».

А следующие президентские выборы случатся в России уже в третьем тысячелетии, и Борис Немцов померяется сексапилами с генералом Лебедем в предвыборной борьбе.

И общественная жизнь будет все менее вторгаться в частную — до тех пор, пока частная окончательно не забудет о ней, чтобы снова вспомнить в новых бараках, окопах, баррикадах и очередях.

Еще почему-то прочно врезалось в память: где-то летом того же года музей мадам Тюссо устранил из экспозиции фигуру Майкла Джексона — за годы, прошедшие с момента ее изготовления в 1984 году, артист подверг свою внешность такому количеству различных изменений, что восковая персона уже не имеет к нему никакого отношения...

Впереди 1998 год, август, дефолт, паника, очереди...

Но пока — в Музыке Большой Истории пауза, и уже пора раздаться тем неловким аплодисментам, которыми неграмотный слушатель радостно отмечает тишину между частями симфонии, решивши, что уже наконец кончилось, разрешилось — и пора в гардероб и буфет.

Александр Тимофеевский

писатель

1958–2020

Евгений. Утешение Петербургом

«Плачет девочка в банкомате», — острили осенью 1998-го, когда разразился кризис, и снять наличные стало почти невозможно. Радушные московские стены, безотказно плевавшиеся раньше купюрами, вдруг заглохли и снова стали просто стенами. Это было наглядно. Отказали не только русские банки. Отказал прогресс, подвела цивилизация, Запад обернулся своею азиатской рожей. Впору было сойти с ума, но Евгений, упертый в землю четырьмя ногами, решил для начала вынуть деньги.

Еще в 1992 году, когда начались гайдаровские реформы, он ушел из Петербурга в Москву — в жизнь, в люди, в буржуазную прессу, стал писать для одной газеты, потом для другой; разные издания принадлежали разным владельцам, и к злополучному августу у него скопилось по две пары пластиковых кусочков. Первая пара, выданная могучим сельскохозяйственным банком, из числа «системообразующих», оказалась уж совсем бессмысленной, декоративной; вторую еще можно было отоварить. И даже окэшить. Но на нее перестала падать зарплата. Та пара, что