Марфа Петровна отыскала в сундуке, среди одежды Егора Матвеевича, сменную пару белья.

— Ох ты, прости господи, окаянные, — ворчала она, перекладывая дрожащими руками белье из угла в угол.

Никита нетерпеливо поглядывал в темнеющее окно.

«А что, если староста откажется выдать справку, — думал он. — Тогда все пропало. Урядник заберет меня как беспаспортного… Начнутся расспросы: кто я, откуда…»

Егор Матвеевич, как назло, долго не возвращался.

Марфа уже уложила в узелок белье и харчи, уже засветила на столе лампу, а Федотова все не было.

Наконец он ввалился в избу, угрюмый и злой. Сорвал с головы картуз и, швырнув его на лавку, сказал:

— Ничего, паря, не вышло. Не оставляют они тебя здесь. Придется тебе с ними в Братский идти. Записали тебя в список новобранцев…

— А справка? — в тревоге спросил Никита.

— Бумагу я им не отдал. Вот она, бумага-то…

Егор Матвеевич протянул Никите свернутый квадратиком листок бумаги.

— Староста Иван Андреевич, спасибо ему, помог. Храни ее, в ней все твои дела. Должно, в городе спросят.

Никита развернул бумагу.

В ней говорилось, что Никита Федотов не явился на призыв в армию по мобилизации, объявленной сибирским правительством, из-за болезни ноги, что жил он в деревне Ершово у своего дяди Егора Матвеевича Федотова и должен был на днях отправиться в волость для явки. Дальше стояли подписи и была приложена печать, зеленая, как долго лежавший в земле, окисленный медный пятак.

— Федотов? — удивленно спросил Никита.

— А как же, племянник, сын брата Андрея Матвеевича…

С улицы громко постучали в окно, и послышался голос урядника:

— Эй, Федотов, выходи, строются…

— Федотов, — повторил Никита и взялся за картуз.

Егор Матвеевич обнял Нестерова и зашептал ему в самое ухо так тихо, будто даже от Марфы Петровны хотел скрыть слова напутствия:

— Ждать тебя буду, ждать… Как от них уйти удастся, прямо сюда подавайся. На заимке, где-нибудь в лесу, тебя спрячем, теперь не оплошаем… Но гляди, паря, зорко гляди…

Как только Егор Матвеевич выпустил Никиту из своих объятий, подошла Марфа Петровна. Лицо ее было суровым — брови насуплены, а глаза широко открыты. Казалось, она сразу похудела и осунулась.

— Заместо матери тебе благословение даю, заместо матери тебе и буду. Помни… — сказала она строго.

Она взяла своими горячими сухими руками голову Никиты и троекратно поцеловала его.

Егор Матвеевич стоял рядом и всей пятерней нещадно чесал бороду и шею с таким ожесточением, будто ногтями хотел разорвать нестерпимо зудящую кожу. Он морщился и часто мигал голыми веками.

— Эй, эй, выходи… — снова раздался за окном крик. — Уже построились!

Никита надел картуз и вышел из избы. Всю дорогу до сборного пункта у околицы деревни он ощущал у себя на щеках теплоту Марфиных рук и, не оглядываясь, знал, что и Марфа Петровна и Егор Матвеевич стоят на крыльце и смотрят ему вслед.

4

На берегу Ангары, невдалеке от пароходной пристани, возвышалась старинная казачья крепость. Из щелей между толстых бревен и из черных бойниц торчали пучки прижившейся травы и сползал мокрый зеленый мох.

Здесь, возле крепости, на поляне, поросшей чахлой травой, казаки разместили на ночлег захваченных в селах новобранцев и людей, заподозренных в дезертирстве из белой армии. Новобранцев было человек восемьдесят, дезертиров — вдвое больше. Ночью шли они порознь, двумя отдельными партиями: новобранцы — под конвоем местных милиционеров, дезертиры — под конвоем казаков. На поляне, в ожидании погрузки на баржу, их разместили тоже отдельно — по правую и левую стороны от крепости.

Никита был среди новобранцев. Поеживаясь от утренней сырости, он сидел у догорающего костра и оглядывал бивак.

Кругом чадили потухающие костры, и восходящее солнце казалось красным шаром.

У пристани лениво дымил пароход, и тяжелый дым его полз почти по земле, смешиваясь с дымами костров. Черная баржа, которую пароход привел на буксире, была причалена прямо к берегу, и матросы суетились у борта, укрепляя громыхающие сходни.

За поляной виднелись дома Братско-острожного поселка. Откуда-то доносилось пение пастушеского рожка.

У костра рядом с Никитой сидели крестьянские парни в зипунах и в коротких выношенных шубейках. Все парни были слишком молоды для солдат и больше напоминали подростков, коротающих у костра время в ночном. Сидели они, опустив головы, как нахохлившиеся куры, и с тоской поглядывали на тлеющие угли костра.

Никого из новобранцев Никита не знал. Здесь не было ни одного человека из Ершова. Он приглядывался к своим новым товарищам, но разговора не заводил. Разговаривать было не о чем, да и не хотелось.

Вокруг костров бродили милиционеры, скучные и злые, Один подошел к Никитиному костру, пошевелил носком сапога серый пепел, вздохнул и сказал:

— Утро уже, а согреться не могу. Ну и ночь… — Искривив рот, милиционер протяжно зевнул, вздрогнул, подернув плечами, и глубже натянул фуражку. — Без сна-то оно всегда мерзнется…

— А чего ждем? Почему не грузимся? — спросил Никита.

— Красных дожидаемся.

— Каких красных?

— Арестованных. Здесь в остроге сидят. Казаки за ними поехали. Скоро должны пригнать.

— С нами их повезут? — спросил Никита, ощутив холодок под самым сердцем.

— В иркутскую тюрьму. Там прокуроры разберутся…

— Становись! — вдруг раздалась команда от крепостной башни. — К погрузке стройся!

— А ну, становись по четыре! — оживившись,