«Матроскин» читал:

«… спектакль называется „Цыган“… цыган Годо… цыганка Цара… пихаются в жопу… вокруг индюки… танцуют молдавский танец хора… восемнадцатый миллениум… персонаж Смерть… по пятам идет кобыла Буцка… падают лепестки роз… тоже пихаются… вокруг индюки, цыгане… почему-то Бог…»

Вдруг в спине у Петри потеплело. Странно, подумал он. Странно, что не в груди, подумал он.

– Газы, – виновато сказал «Матроскин».

– Читаю дальше, – сказал он.

Стал бормотать:

«… семья цыган в некоем подобии летаргического сна… Бог тоже… воспаленная матка… океанариум открыт… это полный пипец!… нарвал ведь тоже кит… дует сверху в ухо Индюка… а тот ведь не Петух!.. гадалкам и экстрасенсам… Дух Кибитки… Гожо, Зара и Буца… напоминаю, все пялятся… едет с Индюком и Духом Повозки спасать Семью… тревел-трип… с грибами тоже некуево… побеждает многоголовых гидр… гребитесь в рот… восемнадцать по цельсию очень даже… Несмеяну можно… всех можно… скетчем а-ля Камеди клаб… освободил семью… смысл фильма: обретение семьи и возможность снова варить наркотики… если бы кабы да кабы, вырос бы на члене шанкр…»

– Цыган Гожо идёт в жо… – читал Матроскин.

Петря беспокоился. Да, сценарий написал Лоринков, потому что он знал специфику российского рынка. Но, правда, беспокойно подумал Петря, Лоринков почему-то гадко смеялся, когда отдавал сценарий. Впрочем, Лоринков всегда смеется гадко.

– Ну, недурно, недурно, – мягко сказал «Матроскин» и продолжил чтение.

«… ключевая сцена… кот трахает коня Буца… а потом наоборот… кота назовем постмодернистски, с тройным смыслом… затронуть культурные пласты… к примеру… Матроскин?! а кули бы и не…»

– Ах ты чмо – сказал «Матроскин».

– Ах ты куйло! – сказал «Матроскин» и зарычал, ощетинившись остатками волос.

– Ах ты сраный урод! – сказал он.

– Не будь ты сраный какой-то Петря, я бы решил, что это сам Лоринков издевается, – сказал он.

– Чмошники молдавские, – сказал он.

Встал, покряхтев, пнул сафьяновым сапожком Петрю в лицо. Велел помощникам:

– Горячих ему, челядь!

– Да поболее, – велел он.

Бедолагу Петрю, – под ленивыми взглядами охранников входа на Лубянку, – стали избивать сначала руками, потом ногами. Отобрали остатки денег, сняли роскошный костюм «Ионел». Наконец, охранник с Лубянки не выдержал и подбежал к месту избиения.

– Ах ты сука! – крикнул он.

– «Матроскина» обидел! – крикнул он, пиная Петрю.

– Антон Семеныч Табакова! – крикнул он.

– За наше детство за Шарика за дедю Федора! – крикнул он, избивая Петрю.

Потом расстегнулся…

Что было после, Петря старался не вспоминать больше никогда…

В кровавом бреду, уползая после экзекуции к метро, он будто видел перед собой железного Ленина, потирающего ягодицы…

* * *

…Петря поселился под мостом у Москва-реки и стал жить-поживать, да мусор собирать. Сначала он пытался класть плитку, потом, говоря красиво, ограничился земляными работами. Копателем сраным стал Петря, проще говоря. Копал он ямы для заборов, и сломал себе на этом деле левую руку. Та не срослась, так что Петря смешно болтал конечностью, и его пускали в электрички, просить милостыньку. Хижину Петря сколотил из досок и банок, и обстановка у него внутри была вполне аутентичная. Например, в углу стояла стиральная машинка «Мугурел», 1967 года. Ее Петря купил у какой-то странной женщины с деревянным лицом. Позвонив ей по объявлению о продаже машинки, Петря сказал, что готов заплатить 3 тысячи рублей за машинку.

– Ну тогда записывай адрес, барсук, – почему-то сказала она.

…Петря зашел в панельную девятиэтажку, поднялся на третий этаж, и вошел в квартиру. Пахло ссаными тряпками, зато стены были обклеены обложками модных журналов. Хозяйка, молодая еще женщина лет сорока восьми, стояла в углу. На ней была сорочка в крупную горошину, и. лицо у нее было каким-то одеревеневшим…

– А что у вас с лицом? – сказал Петря, уплатив деньги.

– Ерунда, барсучок, – сказала женщина.

– Вот что значат инъекции парафина в домашних условиях, – сказала она.

– Не пытайся повторить мой опыт, барсучок, – сказала она.

– Это я тебе как светский гламурный обозреватель говорю, – сказала она.

– Барсучок, – сказала она.

– Я молдаванин, – сказал, обидевшись, Петря.

– Тем хуже для тебя, барсучок, – сказала женщина и глянула на Петрю оценивающе.

– Значит, тебя тут никто не знает, барсучок? – сказала она.

– Никак нет, – сказал почему-то Петря.

И ведь вру, думал он, глядя, как женщина расстегивает его негнущимися пальцами. В пальцы, небось, клей «Момент» колола, думал он, глядя на макушку женщины. Есть ведь у меня знакомые в Москве, подумал он. Например, Антон Палыч Табаков, подумал он. Ах, Лоринков, ах, сука, с его вечными дебильными шуточками, вернусь, убью, подумал он. Как, однако засас… подумал он.

– И не думай о себе лишнего, барсучок, – сказала женщина после всего.

– Никакой любви, никакого замужества, никаких детей, – сказала она.

– Я чайлдфри, – сказала она.

– Я просто онемевшие участки лица разрабатываю, – сказала она, кутаясь в ссаный халат.

– Как тебя зовут? – спросил он напоследок.

– Неважно, барсучок, – сказала она.

– Ну хорошо, – сказала она, увидев, что Петря искренен.

– Зови меня к примеру… – сказала она.

– Бекки Шрямп, – сказала она.

– Так романтично, – сказала она.

– Бекки Шрямп, – сказал Петря торжественно.

– Я хочу сделать тебе подарок, – сказал он.

Снял с плеч роскошную шкуру кошки, которую задавил его пес в плавнях Москва-реки, и вручил оторопевшей от щедрости мужчины Бекки. Пес Петри, огромный дог, выброшенный хозяевами за то, что ослеп, отлично реагировал на звук и запах, и ненавидел кошек. Он отлавливал кошек, давил, и приносил трупики хозяину. Мясо Петря варил, а в шкурки одевался… Эта шкурка принадлежала когда-то породистому британскому коту, который имел неосторожность высунуть мордочку из окна «шевроле», в котором перевозили несчастное животное. Шкурка переливалась… Бекки встала на колени, словно пред иконой.

– Да это же… – шептала она.

– Да я ведь за горноста….

– Миленький ты мой, да я за те… – сказала она.

– М-м-м-м, – сказаза она.

– Хлюп-чмок, – сказала она.

Петря, прислонившись к стене, блаженствовал…

* * *

…проводив Бекки, которая зачастила – ишь, продажная пресса, – Петря застегнул ширинку, и лениво потянулся.