«Видать, занервничал старик, — разбираясь в дедовой писанине, подумал Борис. — Момент очень неприятный. Значит, сильно на него давили мужики. Представляю, что там творилось и как он вертелся. Могли бы запросто убить… Значит, очень осторожным и живучим был мой дед. Надо же, вылез из такой смертельной заварухи!»

«Я принял решение работать до конца и зэков не выводить. Они были очень ослаблены и нас бы только задерживали. Было ясно, что без продуктов с ними не выйти. Если бы мы закончили до конца августа, то ещё можно было бы рискнуть»…

Борис теперь понял, что таким образом его дед решил разрубить этот гордиев узел. То страшное решение, которое он принял, возможно, погубило всех заключенных. Он их заживо обрёк на гибель. Он один решил судьбу всех заключённых. От этого Борису стало жутко. Он только сейчас до конца осознал, что это значило. К горлу подошёл комок, Бориса затошнило, его рвало и выворачивало — думал, не выживет. Можно было подумать — он очищается от приставшей к нему грязи. Только попив крепкого кофе, Борис пришёл в себя.

«Значит, мой дед… Может, это ошибка. Надо дочитать до конца».

Он нараспашку открыл окно и подставил лицо свежему воздуху. Борис смотрел в темноту, думая о судьбе тех заключенных.

«Зэки, видно, чувствовали, что их песня спета, и начали выступать, — когда полностью отошёл, стал дальше читать Борис. — Того и гляди, мог начаться бунт. Своим я приказал распустить слух про подмогу с продуктами. И как только они придут, будем выходить. Заключенные поверили. Но Баринов стал бузить, говорил, что это враньё: “Мавр сделал своё дело, мавр может умереть. Мы им больше не нужны. Разве вы этого не видите? Они нас собираются поставить к стенке. Надо немедленно выходить”. Трогать я его не стал, а Лободу стал помаленьку подкармливать, чтобы у того было побольше интереса на меня работать. Он теперь трудился и за Филина. Надо было спешить…»

Борис закрыл глаза и представил деда худым, небритым, в мятой гимнастёрке с лейтенантскими погонами. Вот он, размахивая наганом, кричит на охрану, а потом, подавив их волю, говорит почти шепотом: «Заключенных не берем. Они останутся здесь. Навсегда!»

Последнее слово он произнёс как приговор. Таким было его решение.

«Смотрите, — предупредил всю охрану лейтенант, — не вздумайте раздуть кадило, чтобы об этом не узнала ни одна душа. За разглашение тайны я лично расстреляю на месте. Если зэки что-то заподозрят, они нас всех уничтожат — им терять нечего. Всех перебьют. На пощаду не рассчитывайте: мы все для них враги. О любых подозрениях и слухах докладывайте лично мне, немедленно. Поработайте со своими стукачами. Нужно пустить слух, что на подходе караван с продуктами».

Наконец Борис нашёл те строчки, в которых говорилось о золоте. Он ещё не дочитал до конца, а дурное настроение, как чаша весов, качнулась в другую сторону, на которой был его интерес — то, ради чего он затеял эти поиски.

«Намытый металл я собирал в жестяные банки из-под патронов. Никто не знал, сколько его. Допытывались многие, но чтобы не дразнить, я эти разговоры строго пресекал. Банки были надёжно заперты в амбаре. Возле него целые сутки стояла охрана. Работа была сделана, и теперь надо было думать, как выбираться из тайги. Я решил выходить по Маймакану».

Здесь было уже интересней. Только опять дед ничего не говорил, где оно спрятано.

«Ещё не дошёл, — заметно нервничая, подумал Борис, — но скоро я всё узнаю». — И, выбирая самое главное, он стал читать дальше.

«Ночью началась буза. Видать, кто-то подначил моих молодцов, не выдержали у них нервы. Кажись, то была Авоськина работа. Он больше всех дёргался и даже на меня кидался. Пришлось за те дела усмирять молодца, а его надо было бы немедля в назидание другим на месте кончить. Может, тогда бы всё обошлось. Эти скоты думали, что меня можно взять голыми руками, но они просчитались…»

Уже на переломе ночи Борис прочитал весь дневник и с больной головой рухнул на диван. Облегчения он ему не принес. На этой запутанной истории ещё рано было ставить точку.

Глава 9

Ещё издалека Иван увидел на берегу озера небольшую избушку с почти плоской крышей. Можно было подумать, будто не хватило плотникам сил и они её не достроили. Над крышей торчала мятая и местами сильно проржавевшая труба. Сверху она была такой закопченной, что сажу, как нагар от фитиля свечи, развевало лёгким ветерком. При виде этой трубы опытный человек сразу бы определил, что избушка обитаема. Она была сложена из полусгнивших бревёшек, которые с торцов выступали на разную длину. Везде уже поработали короеды, и на брёвнах рыжими ошмётками висела отпадающая кора. Грязными клоками свисал сухой мох, которым конопатили стены. Вид у этого строения был затрапезный.

— Вот это и есть моё зимовьё, — разряжая ружьё, сказал Клочков. Патроны он вставил в патронташ, а ружье поставил возле двери.

Иван думал, что увидит здесь домик охотника. Он почему-то представлял себе красивую избушку с высокой крышей и большими резными окошками. А зимовье Клочкова напомнило Ивану недостроенную соседскую баню на даче. Сосед ничего трезвым не делал, и всё у него было каким-то кривым и косым.

Два небольших окошка этого зимовья были затянуты прозрачной пленкой. Куски похожей пленки ветром раздувало на крыше. Вершиной таёжного строительного дизайна можно было посчитать сбитую из жердей дверь. Чтобы не продувало, дверь изнутри обтянули старой телогрейкой. Со временем она ободралась, и оттуда грязными клоками торчала вата. Когда-то в этом зимовье стояли хорошие окна и дверь, но, видать, кто-то из постояльцев их не пощадил, и сейчас о них напоминали потемневшие оконные блоки и добротный дверной косяк.

Из зимовья открывался чарующий вид на водную гладь и окружающие горы. Впереди как волнистая гребенка стоял горный хребет, а за ним виднелись острые пики далёких гор. Самые высокие вершины закрывали белые облака, плывущие на горизонте. Со всех сторон озеро окружали горы пониже, а их склоны утопали в зелени. Лес спускался прямо к воде и рос по пологим берегам, украшая это горное озеро. Возле зимовья все красоты кончались — здесь был полнейший бедлам: везде валялись грязные консервные банки и обглоданные кости. Вперемешку с ними попадалась рваная обувь и прочий хлам. Всё это больше напоминало свалку и совсем не соответствовало понятию Ивана о таёжном зимовье.

— Это не моё зимовьё, — увидев его