Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чего, малой, вздыхаешь? Изворочался весь. Спи давай, – ворчал пожилой партизан на молодого, прикуривая от уголька из печки, сложенной из дикого камня возле сколоченных из сосновых плах двухярусных нар.
– Силы нет. Девку бы… Хошь рябую, хошь конопатую, хошь вместе взятую…
– Ты партизан или хрен огородный? Терпи. С беляками покончим, будет тебе девка и с конопушками, и с рябушками.
– Дак это когда ишо покончим. Щас охота…
– На-ка лучше покури, отвлекись, дуралей, от срамных мыслей. Табачок знатный. Из недавнего белого обоза.
– Да уйди ты со своей соплей.
– Это почему же соплей?
– Ты всегда самокрутку мусолишь, черт губастый.
– А за губастого можно и по мордасам враз схлопотать! – начинал громко вскипать старший приятель.
– Вы там скоро кончите кудахтать?! – спросонья заругался из темного угла нар один из сослуживцев. – Затыкайтеся-ка оба! Мне в дозор скоро идти, а вы спать не даете. Вот завтра пожалуюсь товарищу Бирюкову, он вам быстро девок пропишет…
Вокзал окутан клубами молочного густого тумана, смешанного с угольным дымом, который черными потеками стелется по земле. В горле першит и хочется пить. Вода в титане теплая с легкой ржавчиной. Холодную можно набрать только с водонапорной башни. Но никому не хочется идти по такой скверной погоде.
На железнодорожных путях пыхтят разгоряченные, прибывшие с перегонов паровозы. Готовятся к заправке углем и водой. На перроне тускло светят фонари.
Машинист в почерневшем от копоти и смазочного масла кожухе и кожаной шапке. Высунув голову из паровозной будки, он смотрит на свой состав с японцами, преодолев плечо в полторы сотни километров с восточной железнодорожной станции. Фыркая густым паром, паровоз стоит на первом пути напротив водокачки. Состав из одного классного вагона для офицеров и нескольких теплушек для солдат, прибыл ранним вечером, когда на небе проклюнулись первые звезды.
Широкозубые японцы подстрижены под ежик. Слышны гортанные отрывистые команды. Солдаты, сначала рассыпавшись у теплушек, быстро построились в две шеренги. Чужая речь резала слух. От нее веяло чем-то чужим и враждебным. Железнодорожникам становилось не по себе.
По внешней манере интервентов видно, что они с первых шагов на незнакомой для них железнодорожной станции ведут себя как хозяева, абсолютно презирая местных жителей.
– От этих косоглазых, однако, лучше держаться подальше, – посоветовал Николай, обращаясь к молодому напарнику.
– А что, беляки лучше? – спросил Прохор Иванович.
– Они все ж таки русские.
– Хрен редьки не слаще. Посмотрел бы ты, паря, что они с пленными партийцами делают.
– Этим все равно. Партиец или нет. Кишки на штык намотают и, как звать, не спросят. Вишь, как винтовками машут. Штыки широченные. Мясо рубить такими штыками…
– Тише, Николай. Дались тебе эти штыки…
– Что, теперь и язык проглотить?
– Вы чего тут митингуете? Марш по рабочим местам! – строго приказал подоспевший мастер цеха. – Накаркаете на свой хребет. Ты-то, Прохор Иваныч, чего? Что? Нехорошо?
– Да уж чего хорошего.
Николай с Ефремом поспешили к своему паровозу, а мастер задержался около Прохора Ивановича.
– Думаешь, дрянь дело? Я, честно говоря, не ожидал, что до япошек дойдет. Видать, дали наши жару белякам. За помощью побежали. Теперь вот приперлись инородцы… Со своим уставом в чужой монастырь.
– Видно, так, – согласился Прохор Иванович, поглаживая грудь правой рукой.
– Что? Сердце? – встревожился мастер. – Ты покудова посиди, не торопись за молодыми. Не расстраивайся шибко. Если все занедомогаем, так и работа встанет. Как бы то ни было, железку обслуживать надо. Может, оно еще и пронесет. Всякое в России бывало. И монголы налетали, и поляки с французами наступали. Однако ничего. Отбили. Выжили. Надо потерпеть.
– Только вопрос имеется.
– Какой?
– Сколько терпеть-то? Господь терпел и нам велел?
– Ну, Иваныч. – Мастер развел руками. – Ты все равно попридержал бы язык…
Известие о японском эшелоне опечалило всех. Одно дело – беляки, но все-таки они свои, русские. А чего ожидать от интервентов? В сознание людей вселился страх. Железнодорожники, обслуживающие станцию и депо, старались не попадаться на глаза японским патрулям. Зловеще поблескивали отточенные с обеих сторон штыки, заставляя сжиматься сердце…
* * *
После ужина Кеха Золотухин доплетал корчажку. Расположился на лавке у печи. На полу у ног насыпан ворох тальниковых прутьев. Фроська убирала со стола грязную посуду. В кухонное оконце тихонько постучали. Она будто ждала. Набросив шаль на плечи, поспешила в сенцы. На крыльце дожидался, пока откроют, скрытый темнотой человек.
– Здрасти! Привет от Бирюкова.
– Здрасти-мордасти!
– Хлеб кончается.
– Понятно.
– Заберу, как всегда. Ну, я пошел, – заторопился человек.
– Подожди. – Фроська вернулась в дом. Завернув каравай в тряпицу, вынесла на крыльцо. – На-ка пока гостинец, поди, совсем отощали?
– Маленько есть. Последний сухарь догрызли.
– А чего долго не приходил?
– Вражина шурудит. И конные беляки, и пешие япошки. Понапрасну пошто тебя риску подвергать?
– Ладно. Иди. Осторожно. Товарищу Бирюкову тоже привет!
– Спасибо и на том, – взяв гостинец, человек растворился в темноте.
Отложив корчагу, Кеха подошел к окошку и, отдернув шторку, ткнулся носом в холодное стекло, силясь разглядеть что-то в такой-то темени.
Когда стукнула калитка, Фроська набросила крючок и вернулась, застав мужа за прежним занятием. Не глядя на жену, тот молча ощупывал округлые бока корчажки. Бывало, мужики, оценивая по достоинству рыбацкое изделие, искусно сработанное руками Кехи, переговаривались:
– Эка ловко плетет! В такой корчаге небось рыбке самой погостить охота.
– А вы думаете, что Иннокентий мой только по гармонике мастак? – встревала в разговор Фроська. – Он и по другим делам толк знает.
Мужики начинали гоготать.
– Вы о чем это подумали? – наступала на тех Фроська. – В краску вогнать пытаетесь? Ничего не выйдет.
– Бронебойная ты баба.
– Какая есть.
– За тобой Кеха, как за броней и есть.
– А вам, гляди как, завидно! Ладно, хорош лясы точить. Нам дела делать.
– Знамо, какие…
– Вы опять за свое?! А ну, как вас лопатой по хребту за ваши подколки?!
– Ладно-ладно, и пошутковать нельзя.