Поскольку встал я на полтора часа раньше, чем нужно, наработу можно было не спешить, и я снова «впал». Если вчера в театре я «впадал»в непонимание маминой любви к папе, то сегодня я «впал» в свою обиду, как вгрязный мутный пруд, в котором невозможно свободно и радостно плыть, а можнотолько бессмысленно болтаться, как известно что в проруби.

Я был музыкальным ребенком, что и немудрено при такой-тонаследственности, а если добавить к наследственности еще и обстановку, вкоторой я рос, то путь мне был один: в музыканты. В три года меня посадили зарояль, до семи лет я занимался под руководством мамы, в семь меня отдали вмузыкальную школу одновременно в классы скрипки и гитары. Музыку я любил,занимался с удовольствием, но самым любимым предметом у меня было сольфеджио:обладая превосходным слухом и чувством ритма, я писал диктанты легко, безединой ошибки и быстрее всех.

Точно так же легко и безошибочно я пел с листа, дирижировали без проблем овладевал многоголосием. В восемь лет я сочинил первую своюпесенку, в десять - романс, в двенадцать - сонату для скрипки и фортепиано,очень детскую, наивную, но родители ужасно радовались моим успехам и гордилисьмной. Было совершенно очевидно, что я стану композитором, ведь сочинять музыкумне нравилось куда больше, чем исполнять написанное другими. До четырнадцатилет я и сам свято верил в свое композиторское будущее, но в четырнадцать, водин прекрасный день, я услышал знаменитую композицию «July morning» и пропал.То есть пропал в самом буквальном смысле. Я понял, что если и буду сочинятьмузыку, то только такую, а никакую не инструментальную, не симфоническую и неоперную. В девятом классе я уже играл на гитаре в рок-группе, исполнявшейнаписанные мною песни и композиции.

У родителей был шок. Они оба мечтали о том, что вот явырасту, стану настоящим композитором (музыканты, пишущие то, что сочинял я,считались композиторами ненастоящими), напишу оперу, и главную партию в нейспоет, конечно же, папа, и будут афиши на всех языках мира, где огромнымибуквами будет написано: опера Игоря Дорошина, поет Владимир Дорошин. Ну, вобщем, что-то в таком роде. А я надежд не оправдал. Нет, нельзя сказать, что яне любил оперу, трудно ее не любить, если слышишь эту музыку с самого рождения,растешь рядом с ней, вдыхаешь ее вместе с воздухом. Я любил оперу и неплохознал материал, но любил и знал исключительно как потребитель, как слушатель, ане как творец. Я рос нормальным современным пацаном, и мне куда интереснее быламузыка современная. Мелодии рождались в голове легко, и сами по себе, и наконкретные слова. Поступать в музыкальное училище я наотрез отказался, чемнесказанно расстроил родителей, но они в тот момент еще лелеяли надежду, что яодумаюсь, закончу среднее образование в общеобразовательной школе, а там оникак-нибудь меня утолкают. Но не тут-то было, я ловко увернулся и поступил всреднюю школу милиции. Почему? Были причины. Потом как-нибудь расскажу. Решениемое не было, как нынче модно говорить, протестным, оно было обдуманным ивыстраданным, но мама с папой этого не понимали и продолжали долбать менябесконечными разговорами о моем таланте и музыкальном предназначении.

Перенести эту долбежку было нетрудно по двум причинам.Во-первых, папа постоянно ездил на гастроли, а мама, с тех пор как мнеисполнилось тринадцать, ездила вместе с ним, оставляя меня на попечение моейсобственной сознательности. Так что в воспитательном процессе зияли огромныевременные интервалы, в течение которых я успевал очухаться и набраться сил дляочередного витка противостояния. И во-вторых, благодаря тому, что папа был весьв искусстве, а мама вся в папе, я вообще привык справляться один, то есть отродителей не зависеть ни в бытовом плане, ни в психологическом. У меня хваталоума и силы воли не забрасывать учебу в периоды их длительного отсутствия, аквартира, когда я оставался один, всегда была в идеальном порядке, несмотря нато что я, как уже говорилось, рос нормальным пацаном и у меня без конца паслисьприятели и одноклассники, некоторые даже жили по нескольку дней, а то и недель.Я давал приют всем: и тем, кто поссорился с предками и ушел из дому, и тем, ктобанально прогуливал уроки, и тем, кому негде было собраться, чтобы выпить,потрепаться и послушать музыку, и даже тем, кому некуда было пойти с девушкой.Я научился готовить, планировать бюджет и разумно тратить деньги, и родители,уезжая на гастроли, могли не беспокоиться о том, что я голодаю. Меня с раннегодетства приучали к самостоятельности, поскольку папа с мамой были еще оченьмолоды, когда я родился, и у них было так много дел и забот, репетиций,конкурсов, концертов, выступлений, и нужно было сделать все, чтобы я не виселна них обузой, мешающей карьере и активной молодой жизни. Они и сделали, за чтоя им по сей день безмерно благодарен. В шесть лет я мог зашить дырку на одеждеи пришить пуговицу, в десять - выбрать в магазине мясо и нажарить котлет, а в тринадцать- жить один, при этом не спалить квартиру, не нахватать в школе двоек и неуморить голодом кота. Да-да, у нас тогда был сиамский кот, Арамис, но это ужесовсем другая история. Как-нибудь я ее расскажу, если к слову придется.

Короче говоря, к тому моменту, когда между мной и родителяминачалась открытая война, я был вполне взрослым, ответственным, самостоятельными независимым юнцом, которого невозможно было принудить к чему бы то ни былокриками, скандалами или холодным молчанием. Более того, меня нельзя было«взять» и финансовыми клещами, потому что в выпускном классе я уже продавалсвои мелодии разным группам и получал вполне сносные деньги, намногопревышающие то, что мне выдавалось на карманные расходы. С шестнадцати лет я невзял у родителей ни копейки, и это здорово развязывало мне руки в построениипсихологической обороны от постоянных атак.

После окончания школы милиции я стал участковымуполномоченным, а для мамы с папой окончательно превратился в неудачного сына.С тех пор прошло двенадцать лет, восемь последних лет мы жили отдельно,поскольку родители построили дом за городом и переехали туда, оставив меня вгородской квартире, разговоры о моем несостоявшемся композиторстве стали всеболее редкими, и мне казалось, что все как-то успокоилось, устаканилось,родители смирились с моим выбором, и если не начали его уважать, то хотя быперестали комплексовать из-за него. Ан не тут-то было! Вчера я получил от отцапо полной программе.

Арина уютно сопела у меня на коленях и ворочалась, пытаясьустроиться поудобнее, я все бултыхался в мутном пруду своей обиды,прислушивался к разлитой по всему телу душевной боли и обдумывал, как бы мнеполечиться.

Если бы мне было лет семнадцать или хотя бы двадцать, яприбег бы к испытанному средству, которое никогда меня не подводило: позвонилбы Светке Безрядиной (хотя в те годы, когда я был совсем юным, Светка носиладругую фамилию, девичью) и выплакался бы в ее широкое плечо. Но мне ужетридцать два, а у Светки муж и двое детей, при этом она не работает, и ей совсемне обязательно просыпаться в такую несусветную рань. И вообще, несолиднокак-то… Хотя она была и остается моим близким другом.

Мысль о звонке заставила меня вспомнить о том, что в миресуществует телефонная связь и есть телефоны, в том числе и мобильные, один изкоторых весь вчерашний вечер истошно дребезжал в кармане моего пальто. Пока якрутился на месте происшествия, я на звонки не отвечал, а потом вернулся домойусталый и расстроенный и не удосужился проверить, кто же это так упорно меняхотел. Вот и проверю.