И почему нет качки? Лохов хотел приподняться, но боль уложила его обратно. Он застонал.

Женщина за столиком встала, тень качнулась и сползла на палубу. Шагов Лохов не услышал. Только близко увидел незнакомое женское лицо:

— Отошел?

Лохов хотел ответить, но лишь слабо шевельнул сухими губами.

— Попить?

— Да…

Женщина поднесла к его губам белый чайничек. Лохов ощутил во рту приятную кисловатую жидкость.

— Клюковный морс, — сказала женщина.

Лохов напился. Кашлянул. Кашель отозвался тупой болью в голове.

— Где я? — спросил Лохов едва слышно.

— Известно, в госпитале. Доктор велел сказать., как придешь в себя.

— Погодите…

Но женщина не дослушала, торопливо вышла.

Лохов, преодолевая боль, приподнял немного голову и увидел левую свою ногу — толстую и белую. Он сообразил, что она в гипсе и, видимо, подвешена. Он видел однажды в госпитале, как подвешивали ногу на талях, будто шлюпку, а за корму койки вывешивали балласт. Правая рука и плечо онемели. Он потрогал их непослушными пальцами левой руки. Плечо было жестким, будто на него надели панцирь. Тоже гипс. И голова болит. И мутит, как новичка во время качки.

В комнату быстрыми шагами вошел мужчина в белом халате, немолодой, с коротко подстриженными усами. Молча присел на кровать, взял руку Лохова, нащупал пульс. Слушал, поглядывая на ручные часы. Потом сказал весело:

— Ну что ж, молодцом!

Лохов слабо улыбнулся:

— Хотелось бы узнать…

— Нуте-с!

— Что у меня с ногой?

— Легкий перелом.

— А рука?

— Легкий перелом ключицы.

— А голова?

— Легкое сотрясение мозга.

Лохов опять улыбнулся:

— Выходит, все легкое?

Врач поднял над головой палец:

— Но в комплексе!.. Ваших болячек хватило бы на целую роту. Простите, вы же моряк, у вас рот нет. На целую корабельную команду.

— Понятно.

— Лежать, лежать… И поменьше разговаривать… Никого к вам не пустим, пока немного не окрепнете. В вашем возрасте косточки срастаются еще легко. Вот в моем будете — не ломайте. Не советую. Трудно будут срастаться. Не тошнит?

— Поташнивает.

— Это пройдет. Главное — покой. Аб-со-лют-ный покой. Тетя Шура, кормите больного без всякого режима, по его желанию. Любят у нас медики помучать человека диетой и режимом. Плюнем! Ешьте на здоровье, когда угодно и что угодно. Но, разумеется, ничего тяжелого на первых порах, ничего жареного, острого. Бульончик, курятинку, кисели, овсянку, яички, масло. В общем, обойдетесь без диеты. Мужчина крепкий. И — спать. Спать, спать и поменьше думать. Все. Больше ни слова. Полный покой.

Врач ушел, а пожилая женщина, которую он назвал тетей Шурой, принесла бульон и стала поить Лохова из белого чайничка. Только теперь он почувствовал свою беспомощность, послушно высосал бульон и закрыл глаза. Он стал вспоминать, как прыгнул и схватился за спасательный круг, как завертело его в камнях. Потом он хлебнул воды. Вкус ее сохранился во рту. Потом… Что было потом?.. Он вспоминал мичмана Зуева, матросов — одного за другим… Кто-то спас его. Кто?.. И что с рыбаками?.. Все ли живы? Конечно, их сняли, он не сомневался в этом.

Потом Лохов уснул. Сон был тревожным. Он лежит на койке в своей каюте. В иллюминатор бьется черная вода, будто просит: пусти, пусти… И иллюминатор вдруг расплывается. И вода врывается в каюту, закипает, подхватывает койку и несет ее, несет, качает. Хочет опрокинуть, выбросить его из койки… И вдруг из волны подымается мичман Зуев с неизменной сигаретой за ухом и бело-красным спасательным кругом в руках. «Все будет хорошо», — говорит он знакомым женским голосом. Где он слышал этот голос? Где?.. Вода хлещет в рот. Он судорожно глотает ее, но она не горько-соленая. У нее приятный кисловатый вкус. И море становится розовым, и волны розовыми. Это ж морс!.. Клюквенный морс. Лохову становится смешно, но смеяться больно. Голова болит… Качка прекращается. Море исчезает…

Рядом кто-то ходит, что-то шуршит. А он спит, и ему никак не открыть глаз. Никак не открыть. И снова голос:

— Я поправлю, тетя Шура. Спасибо.

Голос. Тот же голос. Надо открыть глаза. Где он слышал этот голос?.. Да, да… Голос Веры… Веры… Она уехала, Вера… Надо открыть глаза.

Он открыл глаза. На стене качалась тень, заползала на потолок.

Он позвал тихонько:

— Тетя Шура.

Тень стремительно оторвалась от стены. Знакомое лицо склонилось низко-низко. Вера… Все еще сон… Надо открыть глаза… Чертова боль в голове!

А Верино лицо было близко-близко, и в светлых встревоженных глазах блестели слезинки.

— Вера. — Он не произнес ее имени, он выдохнул его.

Лицо не исчезло. Оно придвинулось вплотную. Он почувствовал на щеке теплое дыхание.

Надо открыть глаза!..

— Тетя Шура! — крикнул Лохов. — Тетя Шура! — Ему показалось, что голова раскалывается от крика.

Лицо Веры отшатнулось и исчезло. Потом он увидел рядом доброе морщинистое лицо тети Шуры.

— Тихо, сынок. Что ты?

— Ну вот… — сказал он удовлетворенно. — Вот и проснулся. Дайте попить…

Тетя Шура напоила его морсом.

— А мне сон снился, и я никак не мог проснуться. Глаза не открывались.

— Что ж тебе снилось, сынок?

Он улыбнулся:

— Море морса… А потом боцман мой… А потом — жена. — Он вздохнул и вдруг сказал доверчиво: — Ушла от меня жена, тетя Шура.

— А может, ты сам виноватый?

— Виноватый, — тихо произнес Лохов.

— Разве от такого представительного мужчины далеко уйдешь? Сидит в коридоре, плачет. Не признал меня, говорит.

Лохов не сразу понял, о чем она. Уставился на тетю Шуру:

— Что вы сказали?

— Сидит, говорю, в коридоре.

— В каком коридоре?

Лохова охватило смятение. О чем она говорит? А может быть, она ничего не говорит? Опять сон?

— Тетя Шура, это вы? — спросил он.

— Я, а то кто же? Сильно голова болит?

— А в коридоре кто?

— Да жена твоя, жена. Красивая у тебя жена, сынок.

— Жена? Вера?..

Она стояла в дверях, прижимая руки к груди таким знакомым жестом. По щекам ее текли слезы, она не утирала, она даже не замечала их.

— Вера… — позвал Лохов.

Она подошла к нему:

— Я здесь, Алешенька.

Они молча смотрели друг на друга. А тетя Шура ушла, тихонько бормоча себе под нос:

— Вот и хорошо, вот и хорошо…

— Вера, — сказал Лохов.

— Что, Алешенька?

Он не ответил. Он смотрел на ее лицо, на прядку, выбившуюся из-под казенной белой косынки, на глаза, полные слез. И вдруг понял, что он любит и лицо ее, и глаза, и прядку волос. Любит и всегда любил. Просто горе ослепило его…

— Как же… как же ты узнала? — спросил он тихо.

— Я ведь письма твоего ждала… Ждала, понимаешь… Все терзалась, все думала, как ты тут один? И