– А как же? Кто сильный, как царь, тот по доброй воле прощение может дать. А человек мелкий, жалкий простить не может. Ходит, ходит со своей обидой, она его мучает, а у него и власти над ней нет. Разве ж это – царь? А ты в тот же день родилась, что и мамочка моя. Вот тебя в честь неё и назвали.

Дедушка сидит поодаль от Таи и бабушки и не слышит, о чём они говорят. Но видит он очень хорошо: щи они не едят, а про второе, видно, и вовсе забыли. Он терпеливо ждёт, пока бабушка закончит рассказ, и протягивает ей свою пустую тарелку:

– Вы, конечно, можете не есть, но деда голодом морить не годится.

Бабушка спохватывается, достаёт из печи сковороду с шипящей картошкой. Оделив мужа, бабушка торопливо договаривает вполголоса:

– Видишь, великое дело – прощение: Таисию-то Египетскую стали святой почитать, потому что она Богом прощена. И уж так она изменилась, прощёная, что к прежней жизни не вернулась, нет… Прощёному и прощать легче.

Видно, отдельные слова всё-таки долетают до дедушки, потому что он, прожевав картошку, вдруг говорит:

– Это верно, прощать легче, но и в обиду себя давать нельзя. Я вот пойду сегодня ночью в сад, погляжу, что там за охотник до чужих грядок бродит. Если поймаю, так за шиворот подержу. Безо всяких обид и с полным прощением, – заканчивает он и снова принимается за картошку.

– Вот какой ты, старый, – говорит бабушка погромче, чтобы дедушка её расслышал. – Всё бы тебе за шиворот подержать! А того нету, чтобы поразмыслить, успокоиться да и забыть…

Бабушка смотрит на невозмутимое лицо дедушки и машет рукой:

– Э, тебя разве убедишь!

И она встаёт, чтобы налить в чайник воду из ведра – скоро все захотят чаю.

Тая переводит взгляд с неё на спокойно жующего дедушку и понимает, что он всё равно сделает по-своему. Но ей совсем не хочется, чтобы дедушка ночью поймал воров: она знает теперь куда больше взрослых, и у неё есть собственный план.

После обеда вновь принимается дождь. Темнеет, и комары слетаются петь свою песню к лампе в сенях, где сидит Тая. Она задумчиво рассматривает газеты из старого дома, машинально перебирает жёлтые влажные страницы. Что случилось с людьми, жившими в маленьком некрашеном доме и читавшими эти газеты? Надо будет осторожно выспросить у бабушки. Под кипой газет лежит книжка. Тая ещё раз смотрит на яркий рисунок и читает под ним:

Что-то знакомое слышится в этих строчках. Ещё не понимая, отчего так теснит в груди, девочка переворачивает страницу. Там, на всём развороте, раскинулся огромный безобразный крокодил. В пасти у него – солнышко. Крупные буквы не дают усомниться, что это за книжка:

«Краденое солнце». Тая быстро захлопывает книгу. С неё хватит! Слишком много разговоров про кражи на сегодня. Но что-то всё-таки не даёт ей успокоиться и забыть слова старого, сто раз читанного стиха. Она идёт в избу, а в голове звучит:

Тая рывком открывает тумбочку. Что такое, в самом деле! Всё про кражи да прощение! Даже книжка, и та как будто сговорилась со всеми. Девочка вытаскивает альбом, тянется в глубину за красками, и тут из тёмного нутра тумбочки выпархивает листок в клеточку. Он планирует на пол и бесшумно пристраивается у Таиных ног. Но Тае кажется, что всё вокруг загремело! Вот оно откуда, «солнце краденое», вот о чём кричали строчки в книге, а теперь грохочет листок: Мишка и вкладыш с солнцем! «Солнце»-то краденое, Таей украденное, в портфеле спрятанное, домой принесённое… Это она, Тая, – безобразный крокодил, схвативший чужое солнце в свою пасть. И горсть тёти-Зоиных таблеток, назначавшаяся мальчишкам, должна бы отправиться ей в желудок, а не им. Заслужила! Заслужила!

Тая роняет альбом и опрометью бежит из комнаты, в дверях сталкивается с бабушкой.

– Что за спешка, – недовольно ворчит та. – На пожар, что ли, летишь?

Но Тая не слушает. Назад, к тусклой лампочке в коридоре, к отсыревшей книжке без обложки! Она лихорадочно листает страницы. Вот оно:

Тае становится страшно. Торопясь, шепча слова вслух, дочитывает она до конца. Медведя-победителя поздравляют, к нему сбегаются, несут букеты… А что с крокодилом, изломанным и побитым? Нет, о нём больше ни слова.

Тая ещё минуту сидит, уставившись в последнюю страницу книги, а потом медленно бредёт на крыльцо. Сквозь открытую дверь видно, как стеной стекает с крыши дождевая вода.

– Тая, голову мыть! – когда дождь, бабушка всегда моет Таю и стирает бельё.

Медленно, словно к ногам привесили гири, Тая возвращается в избу и садится у тёплого бока топящейся печки. Сегодня уже никуда не пойти, раз намечается помывка. Да и не хочется никуда…

Через полчаса вымытая раскрасневшаяся Тая сидит на этом же месте, но к печкиному боку больше не прикоснуться: он пышет жаром нагретого кирпича. Маленький синий гребешок мелькает в Таиных волосах, бабушка расчёсывает быстро и аккуратно.

Тая раздумывает и вдруг спрашивает:

– Бабушка, а если человек украдёт что-нибудь, что ему за это будет?

– Ну как что? В тюрьму посадят.

– А если никто не знает, что он украл?

– Может, ничего и не будет. Только Бог всё-ё видит…

– А что он сделает?

Бабушка сердится:

– И какие ты только вопросы задаёшь, как маленькая! Бог ведь не милиция, чтобы за руку ловить. Раскается человек – простит, а не раскается – так и оставит жить с прожжённой совестью.

– Как это?

– А так: сделает человек зло, оно прилипает к нему и жжётся… вот как печка.

Тая опасливо смотрит на печь, на место, где отколота побелка и поэтому особенно жжётся красный кирпич, и даже вздрагивает.

– Совесть поначалу плачет: «Плохо ты сделал, хозяин! Жарко мне, душно!» Тут-то человеку и освободить бы её. Но если он продолжает во зле жить, то привыкает и не различает уже, где добро. Сгорела его совесть, и от него самого ничего не осталось, только корка из злых дел. Ни радости он вокруг себя не видит, ни красоты. Да и сам доброе неспособен делать. Может, и не умер такой человек. А только разве это жизнь, когда вместо тебя зло живёт?

Бабушка увлеклась, нечаянно дёрнула гребешок. Тая ойкнула:

– Бабушка! Больно!

– Прости, дочка, не нарочно! – запричитала бабушка, дуя Тае в пробор.