Любовь, страсть, все понятно. А если вдуматься – ловушка. Паренек симпатичный, никто не спорит: высокий, обходительный, с красивыми разлетистыми бровями и правильными чертами лица, правда, чуть мелковатыми. Возможно, в этой мелковатости опытный физиономист уловил бы некий намек на червоточину, но ведь любовь слепа…

Теперь Вадик живет у нас, а поначалу если заходил, то ненадолго, оставался же крайне редко. Стеснялся. Прошмыгнет тихой сапой по коридору в туалет или в ванну и тут же обратно, в Светину комнату – вроде как и нет его.

Нынче все по-другому. С некоторых пор он целыми днями торчит в квартире, даже когда Светы и нас нет, время от времени чем-нибудь подпитывается из холодильника, бутербродом или йогуртом, бесконечно пьет чай, читает или играет на компьютере. Просыпается он поздно, когда Светлана уже давно на работе или вечером в институте, подолгу валяется в постели, в общем, ведет, мягко говоря, странный, сибаритский, абсолютно праздный образ жизни.

Может, он и вправду занимается, в чем убеждает нас дочь, но верится с трудом. Ну да, студент, четвертый курс, будущий архитектор, вот только ничуть не похоже. Трудно даже сказать, когда он последний раз был в институте. Иногда он уходит со Светланой в кино или к друзьям, но и это довольно редко, потому что Света учится и работает, сильно устает и в будни ей не хочется вечером никуда идти. Время от времени он навещает родителей, но, судя по его осторожным телефонным разговорам с ними, их отношения оставляют желать лучшего.

Парень он, на первый взгляд, и вправду славный – доброжелательный, вежливый, сразу видно, из хорошей семьи. С ним и поговорить можно – о политике, об искусстве, о чем угодно – обо всем свое суждение. Поначалу радовались, что Светлана нашла себе такого друга. Человек она самостоятельный, давить на нее бесполезно. Никто ведь не вынуждал ее работать, как-нибудь бы прокормили и одели, но она всегда стремилась к независимости. А теперь вот кормит не только себя, но и этого парня, хотя он на два года старше ее. Озадачивает даже не то, что прижился у нас, а то, что бьет баклуши и, главное, нисколечко не смущается. В сущности, он на содержании у нашей дочери, у нас у всех, поскольку в дом ничего не приносит, даже в магазин не ходит. Да и с чем ходить, если нет ни копейки (родители не балуют), а брать у Светланы все-таки совестно?

Пока…

2

Вот он с некоторой опаской выходит из комнаты, фланелевая зеленая рубашка на широкой груди вольно распахнута, рыжеватые волосы чуть всклокочены, вид сонный, словно только проснулся. Возможно, так и есть, хотя уже второй час дня. Иногда нам кажется, что с ним что-то не так, что его пребывание в нашем доме, рядом со Светланой, таит в себе какую-то загадку. Дочь, однако, упорно его защищает: дескать, все с ним в порядке, он очень способный – в том смысле, что и институт обязательно закончит, и на работу устроится, и вообще…

Ой ли!

На вопрос, как дела, Вадик беспечно отвечает, что всё о’кей, а что всё – известно только ему. Но Светлана вроде тоже в курсе (или делает вид): не волнуйтесь, все хорошо… Убеждать ее бесполезно: либо не хочет слушать, либо слушает – молча, чуть наклонив коротко остриженную голову, а потом беззлобно, но с металлом в голосе отвечает: в конце концов, это ее дело.

Чай Вадик пьет по старинке, раздумчиво, наливает в блюдечко и потом, низко склонив лицо, не спеша отхлебывает (тонкие губы трубочкой). Циркач! Так уже давно никто не пьет, а он, видно, полагает, что это очень оригинально. Иногда кажется, что он живет в каком-то мороке, во сне, но только не в реальности. Происходящее вокруг совершенно его не волнует, хотя он и не прочь порассуждать о чем-нибудь, даже с некоторым апломбом.

Иногда мы разговариваем с ним о жизни, о том (наша тема), что сегодня все очень сложно, легко потеряться и надо прилагать уйму усилий, чтобы остаться на плаву. А что, собственно, сложного, возражает он, жизнь как жизнь, ничего особенного. И улыбается, плечами пожимает.

Спора, правда, все равно не выходит, не любит он спорить, уклоняется, легко сворачивая на какую-нибудь другую тему. «А я вот недавно видел по телевизору…» – и начинает про каких-то там буддистов, про некоего старика, который прожил до ста лет в лесу, в землянке, один, и даже не знал, какой год и кто правит страной…

Ну и что буддисты?

А то, что они сразу, с самого начала избирают в качестве основополагающего принципа в жизни… неучастие. Как бы умирают заранее и тем самым подготавливают свой физический уход из нее. Он и про «лишних людей» вспомнит, про Печорина или даже Обломова, любимый, между прочим, персонаж. Близок ему, понимаете ли, этот самый Обломов: живет как хочет и другим не мешает (в отличие от Печорина). И вообще он, Вадик, вовсе не прочь жить так, как жили русские помещики – в какой-нибудь деревеньке, печенегом. Спать, охотиться (или рыбалить), листать журнальчики, ездить в гости к соседям… Мирное тихое существование, никому не в ущерб.

А еще, говорит, ему порой кажется, что в своей предыдущей жизни он и был таким вот помещиком, вроде тех, что описаны в русской классике.

Ну не бред?

Бывает, что и закипишь от какого-нибудь его перла, только все равно бесполезно: будто не слышит, чай отхлебывает из блюдца, причмокивает. Недолго и сорваться, выложить ему про его праздное и бесполезное, почти животное существование. Как кошка или собака живет: ест, гуляет, спит и тому подобное. Растительный, а еще точнее, паразитический образ жизни – без смысла, без будущего, что бы там Светлана ни говорила про его способности. Так что каким бы он ни был, плохим, хорошим («Вы его не знаете… Он хо-ро-о-ший»), ничего от этого не меняется – в спутники жизни такой не годится, сама скоро поймет. Может, даже очень скоро.

Сколько раз собирались вмешаться, поговорить с ним откровенно, чтобы взглянул на себя со стороны. Но всякий раз останавливались – из-за той же Светланы.

3

Не исключено, они (родители) в какой-то степени и правы… Время от времени Светлана проверяет свои растерянные чувства. Вадик, он что? Вроде маленький мальчик рядом с ней, взрослой и мудрой. И ей доверяет так, что она даже опасается упрекнуть в чем-то, обидное сказать. Обижается он и впрямь совсем как ребенок, дуется, губы топорщит, взгляд исподлобья…

Может и домой удрать, чтобы там продолжать дуться: не звонить, не брать трубку, или к приятелям загнуться, которых, кстати, не так уж и много. Правда, Светлана уверена: раньше или позже все равно объявится, вернется.

Кто знает, как долго продлятся их и впрямь странноватые отношения. Вадик живет у нее почти безвылазно, оставаясь даже тогда, когда она уходит в институт или в контору, слоняется по квартире, встречает приходящих с работы родителей, а потом и ее (она позже всех). Нередко он поджидает ее возле метро, и они идут домой вместе, он несет ее сумку с продуктами, болтает что-то про очередной тупой, его слово, сериал.

Они почти как муж и жена, прожившие уже много лет вместе, причем он как пенсионер или даже как инвалид, хотя и храбрится, что-то говорит, нелестное, про свой институт, где не был уже несколько месяцев, про то, что скоро непременно досдаст все свои многочисленные хвосты… А у нее подозрение, что его уже отчислили, и уж точно не верится (раньше верила), что в ее отсутствие он занимается – три жалких учебника засунуты под кровать.