«Чтоб ты подохла», – думала Таня. Она с размаху опускалась прямо в пальто на диван и сидела неподвижно, пока Жаба переодевалась в пахнущее старушечьим бельё. Она закидывала дряблые отёчные руки, показывая редкий светлый пух под мышками, со старческим кряхтением неторопливо облачалась в чёрную кофту и складчатую юбку до полу.

Они ехали в трамвае, потом долго шли по тёмной улице без фонарей среди частных домиков. Здесь по-деревенски лаяли собаки и в окнах не было света, потому что хозяева ложились спать рано тоже по-деревенски. К одной избушке на курьих ножках сворачивали.

– Погодь маленько, запыхалась, – просила старуха и минутку стояла, нагнувшись, глядя в землю, дыша загнанно, со свистом. После аккуратно стучала в калитку. В вырезанное в калитке отверстие выглядывал круглый человеческий глаз. Тане казалось, что он выпучен в паническом страхе.

– Сестра во страдании и скорби Абросимова, – астматически сипела старуха. Калитка пропускала их и снова бесшумно закрывалась на засов.

В августе Таня с адресом в кармане (его дала востроносенькая вахтёрша и просила быть почтительной с хозяйкой Домной Ивановной) впервые пришла в этот богатый кирпичный дом на окраине города. Хозяйка (Жаба) хмуро буркнула:

– Месяц поживи, там посмотрим.

По истечении срока вызвала Таню в кухню.

– Вот что, милая. Открыться хочу. Из истинно верующих я, коих гнали и гонят испокон веку слуги Антихриста. В субботы моления у нас, провожать меня будешь. Это коли жить у меня собираешься. А не хочешь – не держим. На все четыре стороны.

Старуха стояла перед Таней, сцепив на выпуклом животе пальцы, глядела на Таню немигающими жабьими глазками. Что же, Жаба всё верно рассчитала. За месяц, пока Таня доверчиво тут жила, в городе расхватали последние квартиры. Начались занятия, и Тане негде и некогда было искать новое пристанище. Старуха всё продумала. Таня попалась в западню, как мышонок.

У неё от обиды задрожали губы, она жалко, побито улыбнулась.

– Вот и хорошо, – кивнула старуха, как будто Таня сказала «да». – Пошли чай пить.

Мерзкий чай, мерзкая старуха. Ночью Таня заплакала под старухин храп, но после слёз, как это бывает, пришло облегчение.

– И что такого? – размышляла она, уткнув мокрый носик в подушку. – Главное, в эту чушь не верю. Возьму с собой тетрадку с лекциями и почитаю в сторонке. А их главарь пускай сидит в бочке, а остальные вокруг голые пляшут под караоке, катаются по полу и рвут волосы… Кажется, так у них это происходит.

Таня хихикнула и уснула весёлой. Но всё оказалось совсем по-другому. Не было фанатичной братии, исходящей в экстазе, не было кормчего в бочке. Был Борис: очень приятный изящный молодой человек с бородкой, с причёской «орфей». Его можно было принять за студента-ботана.

Все, кто находились в комнате, сдвинули стулья и образовали плотный кружок, плечо к плечу. В центре кружка стоял Борис, которого все называли Страстотерпцем, и мягко и проникновенно говорил что-то окружившим его. Всё это было похоже на тайную явку революционеров, только керосиновой лампы не хватало и полицейских свистков за окном. Таня не удивилась бы, если бы сейчас они, раскачиваясь, сурово запели: «Вы жертвою пали…»

Ещё одна женщина в пуховом платочке осталась сидеть у стены. У женщины было заплаканное лицо. Таня раскрыла учебник, то и дело поднимала глаза к потолку и повторяла шёпотом, чтобы лучше запомнить.

– У-у, какие глазки. Не возражаете? – Борис принёс стул и сел близко к Тане. Взял у неё учебник. – О юные, незабвенные года… Сами студентами были…

Таня не могла понять, почему она согласилась переписывать вручённые ей листы. Борис назвал это «подкорректировать». Содержание листов было ужасным. Человеконенавистническим.

– Так мы договорились? – Страстотерпец наклонился к Таниным волосам и дышал ими.

– А то бы нет! – уверенно и весело сказала подошедшая старуха. – Такое жильё, как моё, на улице не валяется. Копейки не беру – живи! Только чтоб мирскую мерзость и падаль в дом не тащила.

Таня испугалась, что Страстотерпец сейчас поцелует её в волосы. Смятённо собрала листы и сунула их в портфель.

– Ты легче с листами, – отвратительно, уверенно сказала старуха. – Люди старались.

Таня, в общем, правильно поняла, что Борису и умной подозрительной старухе вовсе были не нужны листы с ужасным содержанием. Им нужна была Таня, они задумывали что-то над ней…

Скоро выяснилось – что. В следующую субботнюю сходку старуха показала на бледную рыхловатую девушку с полуоткрытым ртом. Пушистые белокурые косы сколоты в неряшливый толстый узел. То ли больная, то ли вообще обколотая.

– Невеста Страстотерпца Бориса, – пояснила старуха. – Если неслыханное счастье выпадет, на тебя следующую взор его светлых очей упадёт. Да не возгордись ране срока: не достойна, не заслужила.

А та девушка куда-то исчезла. Совсем. На Танин вопрос старуха, возведя глаза к потолку, туманно нараспев ответила:

– Чрез муки Страстотерпца неслыханное счастье обрела быть очищенной от скверны, блуда, ереси, погани людской…

Жаба явно была не последняя спица в дьявольском колесе. Часто проходила в комнату, грузно садилась на пол. Вынимала из хозяйственной сумки калькулятор, разбухшую тетрадь, надевала очки. Посапывая, отпирала нижний ящик комода, вытаскивала из-под белья железную коробку – там лежали перевязанные нитками чеки и бумажные деньги.

Ссыпала прямо на пол, тыкала толстым пальцем в кнопки, считала кассу. Шевеля толстыми губами, писала в тетрадь. Деньги перевязывала, коробку зарывала в бельё, ящик запирала, шла в кухню прятать ключ. Таня провожала взглядом круглую качающуюся спину старухи и ненавидела её глазами.

«Это всё она, Жаба. Из-за неё всё. Если бы она не обманула меня, мне было бы, где жить. Если бы мне было где жить, я бы не стала переписывать эти гадкие листы. И я бы не стала преступницей. А я преступница, преступница, преступница, и нет мне прощения. И всё из-за Жабы».

Такая версия недолго устраивала.

«Выходит, и предатель на войне мог так оправдаться. Дескать, меня пытали – я и предал. А если бы не пытали, я бы не стал предателем. Возможно, не стал бы».

– «У, подлая!» – Таня мысленно дёргала себя за волосы и хлестала по щекам. – Да ты способна только ныть в адрес Жабы. И не жаба она вовсе, а Домна Ивановна. Ну-ка повтори: Домна Ивановна, Домна Ивановна, Домна Ива… Жаба! Жаба! Жаба, тысячу раз жаба!

Ночью она снова просыпалась от храпа и, охватив голову руками, раскачивалась как пьяная. Шептала с отчаянием:

– Я схожу с ума. Я медленно схожу с ума. Не могу больше. Что делать. Уйти. Уйти. Хоть на вокзал, хоть в учебный кабинет на стулья.

Она задрёмывала, но маленький человечек, похожий на Страстотерпца Бориса, прыгал и пищал: «А листы переписывала! А листы переписывала!»