— Хорошо, — кажется, Мюллер полностью поверил Кмитичу, — тогда примите меры, чтобы со второй пушкой этого не произошло! Что нам с ней делать?

— Пока не стрелять из нее. Ствол нужно по максимуму охладить и тщательно прочистить, чтобы удалить лишний порох, который накапливается и дает непредсказуемые взрывы, о чем я говорил ранее. Именно потому шведы отказались от этих пушек.

Да, Кмитичу поверили, но доступ к южному редуту для него был теперь закрыт. Об этом позаботился даже не генерал, а Заглоба, пользуясь своей неограниченной властью в лагере Мюллера. Этот странный своими антихристскими замашками ротмистр, вероятно, что-то заподозрил и велел не пускать на редут литвинского полковника. Правда, согласно рекомендации Кмитича пушка молчала два дня, ее тщательно прочищали, но 20 декабря это орудие вновь возобновило обстрел южной стены, нанеся значительный урон в этом месте. Об этом на следующий день сообщил Михал в записке, которую вновь передал чешский солдат Владислав. Чех, как обычно широко улыбаясь, уж как-то слишком панибратски обращался к оршанскому князю, говоря ему по-польски:

— Hej, Szweda! Ci list[6]….

Владислав, неизменно называя Кмитича шведом (не то в шутку, не то всерьез), протягивал в ладони сложенный бумажный квадратик. Кмитич сурово взглянул на чеха, намекая, что здесь не до шуточек, развернул записку. Прочел: «Спасибо за поздравление с Рождеством. К сожалению, три драгоценных кубка у меня разбились. Как здоровье в вашей семье?» — писал Михал. Несвижский князь не мог полностью доверять чеху, поэтому старался писать так, чтобы понимал один лишь Кмитич или же чтобы вообще никто ничего не заподозрил, найдя эту записку. Ну, а оршанский полковник понял все — «Спасибо за пушку. Но у нас уже убило трех человек. Напиши, как обстоят дела с ликвидацией второго орудия». Что мог ответить Кмитич? «Проклятый Заглоба!» — ругался он. Но 22 декабря Бог услышал молитвы Кмитича: в лагерь после очередной атаки принесли бездыханное тело ротмистра. Два польских солдата принесли его на носилках и положили недалеко от шатра Мюллера. На теле Заг-лобы насчитали три пулевых ранения: одна пуля вошла в плечо, вторая пуля угодила в левый бок, а третья — в спину, прямо между лопаток. Эта третья пуля, по всей вероятности, и стала смертельной, ибо две другие пули, похоже, лишь ранили этого мерзавца. Кмитич понял, что в опостылевшего жестокого командира стрельнул кто-то из своих. Польские солдаты лишь мрачно усмехались в усы, глядя, как негодует Мюллер. В тот же день вечером Кмитич передал через Владислава ответ Михалу: «В Со-чельник, когда сядет солнце, Святой Николай в чулке принесет подарки даже плохим детям». Сие означало, что вечером 24 декабря рванет и вторая пушка. По меньшей мере, Кмитич на это очень надеялся. А про чулок он нисколько не соврал: насыпал пороха в два длинных чулка, спрятал их в полах длинного плаща и отправился «осматривать орудие», до этого на всякий случай предупредив Мюллера:

— Знаете, господин генерал, что пан Заглоба, царство ему небесное, меня не пускал на южный редут? Я и понятия не имею, в каком там состоянии пушка. Мою рекомендацию Заглоба исполнил лишь наполовину…

Мюллер ничего не ответил. Кмитич прекрасно понимал, что если его план сработает, то нужно будет срочно уносить ноги из лагеря в один из потаенных ходов крепости. Глупо было рассчитывать на то, что его, Кмитича, не арестуют после второго взрыва. «Не такой уж дурак этот Мюллер», — думал Кмитич. Поэтому в монастырь вместе с чешским солдатом ушла и такая записка: «Ждите у южной двери».

* * *

Осадное положение монастыря как нельзя лучше ложилось на строгий предрождественский пост Сочельника, либо Вигилии — бдение. В монастыре по этому поводу готовили лишь сочиво — сваренное с медом пшено и ячменные зерна.

Вот уже пришла полнота времен,

Когда Бог Сына Своего

Послал на землю.

— пели монахи. Днем прошло очередное богослужение. И не только по наступающему Рождеству, но и по девяносто шести погибшим от обстрелов, атак и умершим от ран защитникам Ясной Гуры — страшные потери для маленького гарнизона Ченстохово. С первой вечерней звездой пост Сочельника закончился. В этот момент Михал отправился с подзорной трубой на стену, предупредив всех, чтобы ожидали Кмитича у южных тайных дверей. Всем стрелкам приказано было быть наготове.

— Ничего не видно! — ругался Михал, осматривая редут в подзорную трубу. Сплошная темень. И вдруг… Яркая вспышка озарила все вокруг, как в майскую грозу. Громкий разрыв, словно раскат грома, тут же последовал за вспышкой.

— Огня! — крикнул Михал. Пушки и мушкеты защитников заговорили. Варшицкий с группой всадников вышел из ворот крепости, чтобы прикрыть Кмитича, который в эту минуту должен был бежать из неприятельского лагеря. Все сработали на отлично. Кмитичу не пришлось стучаться в двери — польские всадники подобрали его раньше. Михал радостно бросился навстречу другу, едва люди Варшицкого ввалились шумной толпой в двери, поддерживая Кмитича, всего в снегу, мокрого, но со счастливой улыбкой.

— Постой, — Кмитич выставил вперед руку, не давая Ми-халу обнять себя, — лучше не трогай меня! Кажется, я сломал ребра и руку… — и тут же улыбнулся:

— Витам вшистких! (Всех приветствую! — польск.)

Кмитич рассказал, что его вновь швырнуло ударной волной, причем сильнее, чем в прошлый раз. Полковника спасло лишь то, что за несколько последних дней намело сугробы, и снег смягчил удар о землю.

— Если бы не снег, я сломал бы все кости, — улыбался Кмитич.

В монастыре все ликовали. Вот теперь пришло настоящее Рождество! Кордецкий велел принести из погреба бочонок красного вина, и все на славу повеселились. Кмитича осмотрели лекари — он в самом деле сломал два ребра и сильно растянул руку — Кмитич висел на одной руке на стволе пушки, пока закладывал туда носок с порохом. Полковнику-герою прописали несколько дней строгого постельного режима. Но выпить бодрящего вина ему, тем не менее, разрешили. Даже настаивали на этом.

Мюллер так ни о чем и не догадался. Генерал посчитал, что пушка взорвалась по тем самым причинам, о которых ранее упорно твердил Кмитич. Исчезновение литвинского полковника, как и исчезновение всех его людей, генерал Мюллер списал на боязнь ответственности за неисполнение своих профессиональных обязанностей.

— Чертовы славяне, — ворчал Мюллер.

Он созвал срочное совещание.

— Что делать будем? — спрашивал генерал, угрюмо осматривая своих подчиненных. — Без тяжелых пушек мы до Нового года крепость точно не возьмем. Похоже, что мы застряли здесь надолго.

— Давайте снимать осаду, герр генерал, — предлагал чешский полковник, — нам тут не везет. Вероятно, Матерь Божья не желает нам помогать, а помогает полякам.

Мюллер согласился.

25-го числа в лагере немцев шли молебны и празднование Рождества, а утром 26-го Мюллер с двумя офицерами под белым флагом вновь подъехал к стенам монастыря. К нему опять вышел Кордецкий, выказывая на лице саму любезность.