Лампочка под потолком моргнула и погасла, на минуту погрузив аудиторию во тьму. Едва ли снаружи что-то случилось, скорее с генератором неполадки. И в темноте память сама собой услужливо напомнила, как показали себя французские операционные в блиндажах. Так хорошо придуманные — и рядом с передовой, и защищенные от артиллерийского огня!

… блиндаж сработали старательно. Но бестолково. Низкие потолки, скверная вентиляция. Раненых еще нет, эфир не открывали, а дышать уже тяжело.

Когда пол ударил по ногам, а керосинка моргнула, зауряд-врач Огнев немного выпал из реальности. Вернул его возмущенный окрик старшего хирурга передового пункта:

— И какой идиот это придумал?! Как он предполагает тут оперировать? — в висящей в воздухе плотной взвеси пыли гневно взблеснуло его пенсне.

— Французы, господин коллежский асессор! — ответил, кашляя, кто-то из хирургической бригады.

… господин коллежский асессор, конечно, был интеллигентным и культурным человеком, но его характеристики французов и предлагаемого для сих изобретателей маршрута не постыдился бы ни армейский полковник, ни одесский биндюжник…

— Свертываемся, господа. До конца боев здесь не то, что оперировать — трупы вскрывать не годится. В следующий раз распорядитесь хотя бы влажными простынями все завесить и влажный брезент постелить на пол. Но что-то мне в этой французской идее кажется противоестественным. Не с того конца подходят.

Свет снова зажегся, тусклая лампочка в сорок свечей после темноты показалась яркой как прожектор.

— Опять генератор шалит! А скажите, тот француз, что под стол сиганул — он как раз отсюда?

— Именно так. Товарищ Зинченко?

— Семененко я, товарищ военврач третьего ранга.

— Спрашивайте, товарищ Семененко.

— А даженан, который они везде поминают, он какой группы препарат?

Астахов аж подскочил. Оба студента были его ответственностью и его персональной головной болью. Командование посчитало, что травматолог с довоенным неплохим опытом, это как раз тот человек, который нужен, чтобы хоть чему-то их научить. Невозможно же всю работу взваливать на старшего врача бригады. Но вышло не гладко. Астахов большую часть практики учился сам, а не учил других. Роль наставника давалась ему с трудом: требовать, как с себя, он умел, а вот объяснять так, чтобы быстро поняли и усвоили… Да еще у молодого поколения стремление к активной помощи не вполне уравновешивалось знаниями и опытом. За непродолжительным временем службы трудно было сказать, что два товарища успели усвоить из хирургии, но вот словарный запас с таким командиром оба пополнили изрядно.

— Опять литературу не читаем?! Сульфидин это. Запомнил?

— Так точно, сульфидин, производное сульфаниламида. Более эффективен против большинства бактерий, применяется при крупозной пневмонии, гоноррее… — старательно, как на экзамене, начал перечислять Семененко.

— Достаточно. Что-то вы все-таки помните.

Взгляд Астахова, брошенный на молодого помощника был понятен и без слов: “Учишь вас, учишь… Ну, я тебе покажу фармакопею!”. Знание французских названий новейших лекарств, разумеется, не входило в необходимый и даже желательный объем фармакологии, но Астахов рассуждал просто: “Я помню — значит, и они должны!”

Разговор перешел на отдельные случаи, описанные у французских коллег. Сравнивали со своим опытом, тут заспорили, особенно горячился старший врач второй бригады, травматолог с таким стажем, что рядом с ним Астахов сам выглядел студентом. Опомнились только, когда стенные часы, будто проснувшись, отбили половину первого. Время вышло, кому отбой, кому на смену заступать. Задержались только, чтобы расписание утрясти. Скоро будет готов первый, фронтовой выпуск сестер. Оля переживает больше всех — ее ученицы. От бессонницы она почти прозрачная, хотя и старается не подавать вида. Ее роль наставницы внезапно сделала старше. Уже и девчата стали по званию обращаться, когда на на службе, а старшие коллеги — и по отчеству. “Вы построже с моими девочками, Ольга Анатольевна,” — напутствует ее Колесник. Только Астахов по-прежнему зовет ее Оленькой.

Понемногу все потянулись к выходу. Кто-то позволил себе зевнуть, предвкушая хоть и короткий, но в тишине штолен спокойный сон, кто-то, наоборот, встряхивался, мысленно уже переместившись за операционный стол. Рядом с собирающим книги Огневым осталась задумчивая Верочка.

— Разрешите обратиться?

— Да, Вера, спрашивай.

— Этот французский нейрохирург, де Мартель… он же дворянин? И вот так вот… в день вступления немцев в Париж взял и застрелился…

— Если у дворян отобрать деньги и привилегии, то у лучших из них останется честь — в правильном смысле этого слова.

— Но почему же он не попытался попасть в свободную зону? Или в Англию?

— Технически, может быть, так было бы правильнее. Но он принял такое решение, чтобы его больше никто ни о чем не спросил. И заплатил за него всем. Он же про суициды много знал — ему приходилось оперировать недострелившихся.

Вера вздрогнула. Тонкие брови изогнулись и даже глаза стали больше. Вероятно, она впервые взглянула на войну с этой стороны. О которой обычно стараются не говорить.

— И еще, они про работу в плену пишут. Значит, им давали там работать? Да еще и записи какие-то передать сумели. Выходит там, — она не сразу подобрала слово, — какая-то совсем своя война?

— Так точно, — ответил Огнев, — Помните, в нашем учебном отряде на Федюхиных высотах мы об этом уже говорили, когда беседовали про историю Красного Креста — поведение джентльмена к востоку от Суэца не влияет на его репутацию к западу. Там, во Франции, немцы вели войну за гегемонию в Европе, ну, еще Эльзас с Лотарингией решили в очередной раз отобрать, это территории богатые, и спорные как бы не со времен Карла Великого. А здесь у них все просто, жизненное пространство. Аборигены — лишние. Так что, из этого опыта французов у нас никаких полезных выводов сделать нельзя. Да… Ну, что ж, на сегодня закончили. Французским врачам, конечно, нужно отдать должное.

— А вы в Империалистическую как работали? Как оно тогда было устроено?

— Странно было устроено. Как и в турецкую, блестящими врачами руководили самые никудышные офицеры. Что пытались улучшить — брали из французского опыта. Самого передового. Но из прошлогодних наставлений — то есть, то, от чего сами французы отказались уже. И был еще Земгор. Чем-то он занимался, упорно, я бы сказал, даже с упоением. Но чем — я и тогда понять не мог, и сейчас не могу. И Владимир Андреевич Оппель не понимал. Описывал он случай, как перевязочный отряд Земгора отказался объединяться с дивизионным перевязочным пунктом — у них, мол, должна быть своя статистика. И стояли на разных концах деревни два пункта, в одном хорошие инструменты и сестры, да нет хирурга. А в другом хороший хирург, а инструментов меньше меньшего и сестры едва напоить раненого умеют…

— Как же