«Никогда я не буду работать, O море огня и дыма!» – это не Рембо, нет? Селлерс не занимается ничем. Но постоянно чем-то занят. О нем рассказывают разные истории. Шеф-бар переполнена информацией. Исполнительный директор М. Хилл, со своей стороны, настроена по отношению к Селлерсу и его группе весьма благожелательно (дары) и утверждает, в передаче Шеф-бара, что Селлерс с друзьями, не прилагая ни малейших усилий, именно тем самым вписываются в определенную историю, в определенное направление исторического развития, создавая традицию, ставящую превыше всего инфантильную дурашливость. Да никогда Селлерс ни в какое историческое развитие не вписывался, возражает Метрдотель, скорее ровно наоборот, но исполнительный директор, в передаче Шеф-бара, настаивает, что бесконечное нанизывание Селлерсом одного нонсенса на другой активно соотносится с определенными чертами культурной истории XX века. Мэтр считает такой взгляд на вещи слишком снисходительным, его такая интерпретация не убеждает, но исполнительный директор стоит на своем. Гордясь своим делом и семейным предприятием, она желала бы, чтобы в этом семейном предприятии, ресторане «Хиллс», прослеживались следы культурной истории, что, строго говоря, уже наблюдается в форме всех этих слоев наклеек и картин, но для исполнительного директора этого недостаточно. Она предпочла бы, чтобы история культуры продолжала разыгрываться, не просто «продолжалась», или «развивалась», но повторялась бы до бесконечности, и чтобы все, что еще не было осмеяно, вышучено и переосмыслено в первом раунде, начиная с 1914 года и далее, могло в том же духе подвергаться осмеянию и перевиранию снова и снова. Процесс великого осмеяния, начатый в самом начале XX века, в период расцвета «Хиллс», так и не завершился, говорит исполнительный директор М. Хилл, в передаче Шеф-бара, он не завершится никогда, и требуется погрузиться в глубину времен, чтобы начатые и незавершенные фигуры, эти осмеяния, которые только и являются действительно ценными фигурами, говорит она, можно было свести воедино, и повторить, и разыгрывать вновь и вновь. Такие фигуры обречены вечно оставаться неверно понятыми, и тем самым обречены повторяться, чтобы навеки сохранять такое неверное понимание, поскольку неверно понятые вещи часто более эффективны здесь и сейчас, нежели как часть истории. «Хиллс» – одна из немногих площадок, где для подобного есть место. Так помпезно излагает свое мнение исполнительный директор. Селлерс и склочен, и неуживчив, этого у него не отнять, но само по себе это не делает его престолонаследником дада, полагает Мэтр. Подспудное несогласованное брожение в компании Селлерса, Рэймонда и Братланна не прекращается ни на мгновение, но оттуда до Пантеона им как до неба, раздраженно настаивает Метрдотель. Тот пляж, который якобы должен прятаться под булыжниками мостовой (аллюзия к студенческим волнениям 1968 года), Селлерс с коллегами обнаруживают на дне бутылки, считает исполнительный директор, но чтобы набраться и вести себя по-свински, особых дарований не требуется, возражает Мэтр, нет, совсем наоборот. Ядовитые нападки, которыми Селлерс и его подпевалы жалят всех вокруг, чуть жидковаты, чуть говнисты. Если следовать логике Метрдотеля в передаче Шеф-бара, то дружки Селлерса сумели разобраться единственно в классическом вопросе, стоит ли получать максимум удовольствий и развлечений от текущего момента, сегодняшнего дня, жизни как таковой, или же дать выход своим желаниям только после революции, а пока попридержать их. Поскольку революцией не пахнет, Селлерс, Братланн и Рэймонд вовсю развлекаются – «отрываются» – здесь и сейчас. Они давно уже раскумекали, аргументирует исполнительный директор, что мы вращаемся в подставной действительности, действительности с подставными социальной, политической, экономической, экзистенциальной составляющими, которая, как уясняет все большее число людей, превратилась в откровенную пародию на то, что когда-то было «существованием»; эта ситуация, это состояние, зашли так далеко, что их не назовешь даже шуткой, анекдотом; так далеко, что любой приличествующий отклик на нее перестал быть приличествующим. В репертуаре остается лишь издевка. Однажды Селлерс сказал ей, утверждает исполнительный директор, что его целью является попытаться сделать так, чтобы сутки никогда не состояли более чем из 24 часов зря выкинутого времени. Ну что ж, с этим даже Мэтр может согласиться. Но больше ни с чем.

Может создаться впечатление, что Селлерс у нас курит в помещении, но нет, это не так. Закон о курении вступил в силу много лет назад, даже авангардистам теперь приходится курить на улице. Селлерс «держится» так, будто он курит, он выглядит как какое-нибудь фото 20-х годов, а точнее, он выглядит как фото 1923-го года. Я выгляжу как фото 1890-го года, если не обращать внимания на то, что прямо позади меня сидит Дама-детка, у которой внешность на все сто современная. Хрюшон выглядит как фото 1984-го года. Братланн, тщедушный компаньон Селлерса, выглядит гномом. Лицо у него в одно и то же время и молодое, и старое. Мне этот Братланн никогда не нравился. Эти близко посаженные глазки. Селлерс и Рэймонд мне весьма симпатичны, несмотря на все их дурачества, а вот Братланн мне даром не нужен. От Селлерса я могу ожидать чего угодно, но он великолепен. Братланн гадок. Выражение на его лице всегда гадкое. У него змеиная улыбка. Глаза дохлой рыбы. Вечно все комментирует. Братланн окончательно облысеет через три секунды. Внешность не из выигрышных. А если точнее, и по-прежнему апеллируя к атмосфере, царившей в начале XX столетия: на самом деле он похож на Жака Ваше. У него крысиное Конан O’Брайено-подобное лицо Жака Ваше, водруженное на вздернутые плечи Берни Сандерса. И плохие зубы.

Стоит за столиком 13 помянуть малоизвестное Братланну имя, и он, обычно такой разговорчивый, смолкает. Потом, оставив Селлерса с Рэймондом продолжать беседу, Братланн удаляется в туалет, а когда возвращается оттуда, внезапно оказывается обладателем массы ценных сведений. Еще бы – посидел, значит, на крышке унитаза, рыская по интернету, и нахватался всяческой информации. Из клозета является подпитанный краудсорсингом эрудит. Чтобы закамуфлировать свое чудовищное невежество, он всегда припадает к интернету. Здоровенный верзила Рэймонд, третий в свите Селлерса, – прямая противоположность Братланну. На вид оборванец оборванцем, сальная челка свисает на глаза. Лицо его напоминает маску из задубелой волосатой кожи, в которой проделаны две дырки и одна узкая прореха, но из этой прорехи, из его рта, как правило, раздаются замечания не в бровь, а в глаз. Познания Рэймонда глубоко осмысленны, не то что у Братланна, этого любителя почитать на фарфоровом толчке. У Рэймонда на подбородке шрам, подбородок подрагивает словно от сдерживаемых рыданий, из-за этого кажется, будто Рэймонд перманентно растроган, слегка огорчен. Рэймонд обладает некой потной харизмой, он всем нравится. Его одаренность невероятна. Не знаю, как должен выглядеть гений, но, если уж он мне попадается на глаза, я понимаю, что это гений. И зовут его просто Рэймондом, никакие клички к нему не липнут – у этого милого дитяти имя одно. А вот у невзрачного Братланна кличек пруд пруди. Одна из них «Уж», поскольку он ужом увивается вокруг Селлерса. Как-то Братланн продал квартиру по цене значительно ниже оценочной стоимости, после этого его прозвали «Оценщиком». Прозвище «Ведерко» появилось, когда они отправились в лес по ягоды и Селлерс подшутил над ним, убедив, что собирать нужно исключительно зеленые. «Что у тебя в ведерке?» – приставали к нему потом. Когда они ездили в Варшаву, Братланн из кожи вон лез, чтобы блеснуть своими познаниями о достопримечательностях польской столицы – он проучился там один семестр в конце 1980-х годов – и всю осень по возвращении из поездки его кликали «Поляком». Составив Селлерсу компанию в Дюссельдорфе, он крикнул «Генуг![7]» чистильщику обуви, который слишком рьяно надраивал его новые кожаные туфли, и тем заработал себе кликуху «Генуг». Именно так к нему и обращаются чаще всего, особенно Рэймонд; всякий раз, когда нужно сказать Братланн, Рэймонд говорит «Генуг».