Он проводил ее на станцию, дал с собой два пирожка с беконом. Джун написала на салфетке свой адрес и телефон, протянула ему и опять полезла в карман. Выгребла оттуда несколько смятых банкнот, горсть тяжелых монеток.

— Вот. На твои занятия в летном клубе.

Джун сунула деньги ему в ладонь и даже не успела понять, от радости он покраснел или от смущения, как подошел поезд. Она вошла в вагон и не оборачивалась.

В поезде Джун спала. Ей снились птицы.

Снова дома. Лили с Уолтером заканчивали утреннюю уборку. Джун протянула матери книгу и духи.

— С днем рождения, Лили.

— Где ты была всю ночь? — Лили держала флакончик двумя пальцами, как дохлую крысу.

— С другом, — отмахнулась Джун, делая вид, что не замечает сдвинутые брови матери. Проскользнула мимо нее и пошла на чердак, к себе в комнату. Дверь у молодоженов была заперта, но Джун слышала их, проходя по коридору. Точно как голуби — мягкое бормотание, легкие вздохи. Джун захлопнула свою дверь и мгновенно уснула. Что ей снилось? Опять птицы? Она не могла вспомнить, но руки потом болели, будто крепко держались за что-то во сне.

Когда Джун снова спустилась на кухню — умытая, тщательно причесанная, — на столе стоял простой квадратный пирог, испеченный Уолтером. Сверху розовыми свечками надпись «Лили». Именинница смотрела на пирог так, будто он мог взорваться.

— Тебе понравились духи? — спросила Джун.

— Нет, — Лили стала раскладывать ножи и вилки. — Дешевый вульгарный запах, слишком сладкий. Ничего тонкого и изысканного.

Уолтер обнял Лили сзади за талию. Она отпихнула его, но не слишком сильно.

— Зато мне понравились, — сказал он. — Твоя мама весь день просидела в гостиной, забравшись с ногами в кресло и читая этот чепуховый роман. Куда уж тоньше и изысканнее!

— Чепуховый — это точно, — сказала Лили. Она задула все свечи одним долгим выдохом и чуть-чуть улыбнулась.

Через два дня молодожены уехали. Когда Джун зашла в номер, там стоял запах секса, сильный и удушливый. Она распахнула окно и сдернула простыни с развороченной постели, но запах впитался в стены, в ковер.

После обеда зашла дама в дорогом темном костюме; она искала комнату. «На некоторое время», — дама говорила медленно и тщательно, словно иностранка, привыкшая, что ее не понимают. Джун, которая сидела в гостиной и перелистывала оставленные молодоженами американские журналы о сексе, на секунду подняла голову. Ей показалось, что у дамы в черном античная внешность. Строгие классические черты лица, как на камеях.

— Комната у нас есть, — сказала Лили, — только не знаю, подойдет ли она вам. Мы тут стараемся, чтоб всё было чисто и аккуратно, но вы, наверно, привыкли к другому уровню.

Дама вздохнула.

— Я развожусь с мужем, — сказала она. — Из-за его неверности. Я не хочу с ним разговаривать. Здесь ему не придет в голову меня искать. К тому же мне рекомендовали ваше заведение.

— Правда? — сказала польщенная Лили. — А кто?

Но дама не помнила. Тяжелым наклонным почерком вписала в бланк свое имя, миссис Вера Амброзиа, достала из сумочки сорок фунтов и еще сорок в залог. Когда Джун вела ее в Пятый номер, дама нервно раздувала ноздри, но молчала. В руках у нее был небольшой чемоданчик и коробка. Из коробки дама достала птичью клетку и складную подставку под нее. В клетке не было ничего, кроме пыли.

Когда Джун уходила, дама стояла у окна и чему-то улыбалась.

Джун старалась не думать о Хэмфри. Дурацкое имя. Подругам она даже не говорила, как его зовут. Над таким именем все только посмеялись бы. А может, оно и не настоящее.

Иногда она вспоминала его сросшиеся брови — сплошной тонкой линией поперек лица. Джун решила, что это должно ее отталкивать. И отталкивало. Плюс ко всему он врет. Хотя даже врать не умеет.

И все-таки Джун брала в прокате старые фильмы, «Риф Ларго» и «Касабланку», смотрела их с Лили и Уолтером. Иногда сомневалась — может, он говорил правду? Пришли месячные, по этому поводу можно было не волноваться, но она все равно волновалась и стала замечать, как смотрят на нее птицы с телефонных проводов. Джун считала их, стараясь вспомнить, сколько птиц к радости, а сколько к горю.

В конце концов спросила Уолтера, и тот сказал:

— Солнышко, для тебя они все к радости. Ты хорошая девочка, ты заслуживаешь только счастья.

Он красил косяк парадной двери. Джун сидела рядом с ним на ступеньке и мешала краску в банке.

— А мама что, не заслуживает?

— У нее же есть я! — Уолтер поднял брови, притворяясь обиженным. — Конечно, я понимаю. Ты потерпи немного, котенок. У тебя еще полно времени на любовь.

— Ей было столько же лет, сколько сейчас мне, когда я родилась! Где вы были тогда? И где сейчас он? — она неуклюже вскочила и бросилась в дом мимо удивленной пары из Третьего номера, мимо Лили, проводившей ее взглядом без всякого выражения на круглом материнском лице.

Той ночью Джун приснился сон. Она стояла босиком на мягкой холодной траве в одной ночнушке, старой, доставшейся еще от матери. Ветер задувал под фланель, вился вокруг тела, играл подолом. Во рту был соленый вкус, а неподалеку виднелся ярко-белый, словно молью изъеденный прибой, — как пластырь, приклеивший море к берегу. Светила луна, тоненькая и острая, будто кто-то съел сочную мякоть и выбросил корочку.

— Эй, там! — позвал кто-то.

Джун поняла, что стоит босиком и почти раздетая на сент-эндрюсском поле для гольфа.

— Привет, воришка, — опять тот же голос.

Джун ущипнула себя за руку, но больно было совсем чуть-чуть, и она не проснулась. Перед ней стояла Роуз Этернель, вся в белом: белый кашемировый свитер, белые шерстяные брюки, белые кожаные туфли без единого пятнышка, белые перчатки.

— Детка, да ты прямо окоченела, — она наклонилась к Джун и прижала свои теплые мягкие губы к ее губам. Джун открыла рот, собираясь протестовать, и Роуз Этернель дохнула ей в горло теплым воздухом. Это было восхитительно, все равно что глотнуть огня. Поцелуй Роуз Этернель разлился по телу, достал до каждого пальца, согрел ледяные ступни, нежно толкнулся где-то под животом. Джун почувствовала себя бутылкой в форме Джун, до краев наполненной теплом и веселыми искорками.

— Вот так, — Роуз Этернель убрала губы.

— Я тоже хочу ее поцеловать, — протянул другой, жалобный голос. — Рози, моя очередь!

Рядом на траве стояли еще две женщины. Та, что говорила жалобным голосом, была высокая старуха, тонкая и хрупкая, как трость; взгляд ее темных глаз вонзился в Джун острой булавкой.

— Джун, помнишь Ди, вторую тетю Хэмфри? — спросила Роуз Этернель.