Опускаю руку.

— Вроде того. Запутался. — Он поворачивается и смотрит на меня недоверчиво, настороженно.

— Я могла бы сказать, что в нашей стране у тебя больше шансов добиться чего-то, но это не так. Здесь тоже все решают деньги. Мальчишки идут заниматься в футбольную — они все равны, но в итоге, спустя несколько лет, играют именно те, чьи родители готовы платить за это тренеру. Заплатил — играешь, нет — сидишь на скамье запасных. Исключения есть, но и они закономерны: если видно, что парень экстраординарный, новый Месси или что-то вроде того, тогда он играет в команде, но и то только потому, что в нем видят потенциал и надеются продать потом подороже. От этого футбол в стране не развивается.

Он смотрит на меня, открыв рот. Я виновато улыбаюсь.

— А что если ты примешь эти полгода просто как… перерыв? — Продолжаю, вздохнув. — Понимаю, что для спортсменов это подобно смерти, но мы могли бы что-то придумать… У нас в группе есть парень, отец которого может устроить тебя в местную команду, чтобы тренироваться вместе с футболистами… Ты поживешь, подумаешь о своей жизни… Вдруг тебе здесь понравится? Я могла бы помочь тебе освоиться…

Джастин обхватывает голову руками и выдыхает так шумно, что мне становится неловко. Это действительно бред — то, о чем я сейчас ему толкую.

Мы молчим. Я не готова навязываться, он продолжает все взвешивать. Мы оба понимаем, что это не самое лучшее решение для него, но хотя бы какое-то. Пусть временное.

— Я никогда не выучу ваш язык, — говорит он, наконец, со скрипом сжимая зубы.

А я почему-то ликую. Он ведь не сказал «нет»? Не сказал!

— Но ты ведь можешь попробовать…

Джастин хмурится, нервно чешет лоб, прячет руки в карманы штанов, затем достает их и сильно хлопает себя по щекам. От этого треска я даже вздрагиваю.

— Я не смогу. — Он истерически смеется. — Зачем мне все это? Боже, ну, что за…

— Сможешь. — Моя ладонь снова на его предплечье.

Не навязывайся. Не навязывайся. Перестань.

Американец замирает, уставившись на мои пальцы. Смущенно отдергиваю руку.

— Это сумасшествие… — Шепчет он, облизывая разбитую губу и качая головой.

— У тебя получится. — Настаиваю я, переводя взгляд на яблоню.

— Почему ты так думаешь?

— Ты — упрямый. — Улыбаюсь.

— Во что же я вляпался…

В неприятности. В Россию. В меня, в конце концов.

— Русский язык не такой уж сложный. — Говорю.

Вру, вру, вру. Но пусть он узнает об этом потом, не сейчас.

— Не знаю, Зоуи…

Прокашливаюсь, выпрямляюсь и строго смотрю на него.

— Начнем, пожалуй, с самого главного.

Джастин обреченно выдыхает и жалобно ноет:

— И с чего?

— Зоя. Меня зовут Зо-Я. — Произношу делано-учительским тоном.

Ему нравится. В синих глазах пляшут хитрые чертики.

— Зо…у… — набирает в легкие больше воздуха и выдыхает: — я. Зо-я.

Облегченно выдыхаю.

— Прекрасно.

И по спине снова бегут ошалелые мурашки.

Мы улыбаемся друг другу в вечерних сумерках, почти как старинные приятели, но в этот момент вдруг слева слышится отчетливый щелчок, и свет в комнате Джастина гаснет. Мы переглядываемся.

Мама иногда тоже бывает очень упрямой: она только что снова выключила свет и закрыла окно в комнате Степы.

Джастин

— Черт! — Ругаемся мы шепотом, синхронно и сразу на двух языках.

Я понимаю это по тому, как она вдруг смотрит на меня удивленно и ошарашенно, а затем пытается унять улыбку, так и лезущую на лицо.

— Одновременно, — говорит Зоя, поджимая губы, и вскакивает.

Уже достаточно темно, и мне не видно, покраснела ли она. Хотя и так знаю — конечно. Эта ее особенность, краснеть через каждые пять минут, ужасно милая и забавная, а еще почему-то заводит меня не на шутку.

— Blin! — Выдает девчонка, прислонив ладони к стеклу.

Мне плевать, что окно снова закрылось. В душе я рад, как глупый мальчишка, потому что мы с ней теперь наедине на этой крыше, и никто не может мне помешать пялиться на развевающийся на ветру подол ее платья. Мне отчего-то совершенно плевать на все. На Фло с ее попытками всё «уладить», на отца, пытающегося доказать всему миру, что он самый крутой, на то, что мои мечты вдруг в одночасье разбились. Плевать на весь мир, который больше не существует и стал для меня невидимым. Потому что я спятил.

И это совершенно очевидно. Просто спятил. У меня нет ни прошлого, ни будущего. Стою на краю этой крыши, как на краю собственной жизни, и ныряю в неизвестность. Я только что сам согласился на сумасшествие. На то, что никогда не планировал, и то, отчего готов был отпинываться и руками, и ногами, и всем телом сразу.

Потому что она мне предложила, а я так засмотрелся на ее голубые глаза, что не смог отказаться. Все слушал, как она произносит мое имя — тихо, шепотом, будто катает его, как леденец, на своем языке, и хотел слышать его из её уст еще и еще.

Точно, идиот. Говорю вам.

Идиот, которому все равно, что мы оказались заперты на крыше. Ведь главное — вдвоем. И у меня теперь есть абсолютно законный повод находиться рядом, стоять к ней плечом к плечу и чувствовать, как внутри тела взрываются огненные фейерверки, стоит лишь нам соприкоснуться нечаянно руками.

Я схожу с ума. У меня еще никогда такого не было. Что это?

— Что еще за «blin»? — Спрашиваю, наклоняясь и тоже прислоняя ладони к стеклу.

Зоя печально опускает плечи — окно действительно закрыто.

— Трудно объяснить. — Говорит она, закусывая губу. Убирает руки. — Это как черт, только съедобное… — И прячет лицо в ладонях, сквозь которые тут же слышится ее стон. — Что я говорю? Blin!

— Blin… — Повторяю я, выпрямляясь. — Мне нравится это слово. Blin. Blin.

Осторожно двигаюсь вдоль крыши, то и дело поглядывая вниз. Похоже, придется нам звать кого-нибудь на помощь.

— Есть у нас такое блюдо. — Слышится тоненький голосок Зои. — Вроде ваших панкейков. Тоненькие, круглые лепешки. Сладкие. — Слышно, как она злится сама на себя за то, что не может подобрать нужных слов. — И когда мы ругаемся, тоже говорим blin. Господи, да я даже не знаю, почему!

— Blin. — Улыбаюсь я. Встаю на колени и свешиваю голову вниз, чтобы отыскать что-то подходящее, чтобы спуститься. — А как сказать «черт»?

— «Ch’ort» — Отзывается Зоя.

Пытаюсь повторить и слышу, как она хихикает.

— Что? — Выпрямляюсь.