Годы, проведенные в Смольном, превратили сестер Алабышевых в истинные образцы физического и психического здоровья, интеллекта и христианской добродетели. И вот теперь, впервые выйдя в свет, они совсем не пугались той негативной действительности, от которой их так долго защищали стены закрытого учебного заведения. Алгоритмы стрессоустойчивости, заложенные в головы девиц элитарной профессурой, позволяли молодым княжнам с легкостью выходить из любых ситуаций и пропускать мимо своего сформировавшегося сознания иногда все же предстающую перед их взором омерзительную реальность.

Занятия спортом, почти монашеский образ жизни и относительная изоляция от внешнего мира и мужской среды (старички-преподаватели не в счет) немного помогли княжнам преодолеть муки полового созревания, но природу не обманешь. Отныне их души и сердца были готовы к любви, а крепкие тела идеальных форм жаждали плотских радостей.

— Лиза, — не поднимая глаз и никоим образом не указывая в сторону ополоумевших наблюдателей, сквозь зубы, почти не шевеля губами, спросила Анна сестру, — тебе не кажется, что эти два немецких юнкера сейчас свалятся с балкона?

— Не думаю. Скорей всего, они плавно, как херувимы, спланируют вниз на крыльях любви и погладят нас своим белым оперением, — так же, не удостоив взглядом кузенов Штраубе, холодно заметила Елизавета. — Интересно знать, как ты определила, что они немцы?

— По форме черепа, — серьезно ответила Анна.

Девицы одновременно ухмыльнулись, оценивая тонкую иронию друг друга. Случись разговор в иной обстановке, они, скорей всего, залились бы звонким смехом и продолжили перемывать косточки своим неожиданным воздыхателям, но позволить подобные вольности в здании Венской оперы не позволяло воспитание. Елизавета знала, что слово «юнкер» имеет германские корни, поэтому ее весьма рассмешило определение сестры. Первоначально это слово трактавалось как «молодой барин», происходя от устойчивого позднесредневекового Junger Негг, букваль-но — «молодой господин». Многие обедневшие юнкера были вынуждены служить солдатами и наемниками, но этим двоим настырным молодым господам было явно не знакомо такое горькое понятие, как материальная нужда.

— Вилли, — ткнув кузена локтем в бок, прошептал Клаус, — ты думаешь о том же, что и я?

— Думаю, да, Клаус. Уверен, что горькая судьба бедной Маргариты, в данный момент тебя волнует так же мало, как и меня, — на секунду придя в себя от наваждения и впервые бросив взгляд на сцену, ответил Вильгельм.

— И ты, так же как и я влюблен в обеих? — разволновался Клаус.

— Именно так, — прокричал взволнованный барон Вильгельм, от чего хор и музыканты в оркестровой яме сбились в финальном терцете под застольную песню Фауста.

Движимые провидением Господним и единым любовным устремлением души молодых сердец Вилли и Клауса были представлены по всем правилам придворного этикета на балу в небольшом замке четы Штраубе под Дрезденом. Состоящий на службе баронов секретарь, деликатно организовал встречу, не обнаружив особых препятствий, а даже удивившись содействию присматривающего за княжнами верного, но корыстного коллеги.

— Я, конечно, могу ввиду чрезвычайных обстоятельств изменить график пребывания вверенных мне на попечение особ, но извините, что подумают наши друзья в Париже и Лондоне и, не дай Бог, в Копенгагене, опоздай мы хоть на день, — уповал перед лицом секретаря приставленный к девушкам, как Дубровский к Маше, гувернер по имени Блюм. — Да и скромный бюджет нашего турне по Европе оставляет желать лучшего. Девицы, знаете ли, хоть и княжеского, но все же, не очень богатого рода.

— А не еврей ли вы, господин, Блюм? — услышав доводы попечителя, первым делом поинтересовался штраубовский порученец. На что Блюм уверил его в своем русском происхождении и странной особенности решать вопросы по-еврейски.

Связавшись с бароном Вилли по телефону, секретарь получил добро на удовлетворение корыстных интересов Блюма. Экая мелочь — прозвучал ответ. Озвученная сумма была немедленно передана Блюму вместе с приглашением на званый вечер, и на следующий день княжны выехали скорым поездом в Дрезден.

Как бы ни хитрил Блюм, но полученные средства действительно пошли в общую копилку. Долгие годы преданный князю Ивану Юрьевичу управленец, с детства воспитывающий и души не чаявший в Анне и Елизавете, делал все, чтобы хоть как-то вписаться, а по возможности и пополнить скромный, выделенный на путешествие бюджет. На банковский счет поступившей в Смольный девицы клалась небольшая сумма денег, которая, благодаря процентной прибыли за годы обучения, и составляла невеликое приданое выпускницы, и его в аккурат хватало на традиционное путешествие по Европе. Ну а там — как повезет. В довесок к приданному после окончания института за особые заслуги Анне и Елизавете были пожалованы шифры — металлические вензеля царствующей императрицы — знак особой заслуги, носившийся на левом плече, на банте из белой в цветную полоску ленты.

Девицы весьма обрадовались приглашению, расцеловали старика Блюма в обе щеки, и даже вовлекли в маленький импровизированный хоровод. Затем они убежали к себе в комнату готовиться к балу. Предстояло продумать прически, макияж, подобрать наряды и украшения к ним, не позабыв о шрифтах императрицы.

В скором времени знакомство увенчалось успехом. Так же быстро, в один день, состоялись и две свадьбы с венчанием в православном соборе. В качестве приглашенных сторон присутствовали немногочисленная богатая немецкая родня, и небогатая, но гордая российская княжеская.

Критерии выбора спутниц жизни остались в тайне. Ну как выбрать среди двух одинаковых бриллиантов тот, что лучше? Злые языки поговаривали, что кузены решили вопрос при помощи простого жребия, вроде подбрасывания монетки.

Анна, которой в супруги достался барон Вильгельм фон Штраубе, уехала с мужем в Германию, а Клаус Штраубе из одному ему ведомых побуждений остался с Елизаветой в России. Молодой меценат решил основать под Тулой деревообрабатывающее производство, запустить его, что дало бы повод княжескому роду Елизаветы не испытывать в будущем материальной нужды. Предпринимательский опыт у Клауса имелся большой, поэтому он нисколько не сомневался в успехе мероприятия.

В скором времени в семье Клауса и Елизаветы на свет появился ребенок, которого по согласию сторон назвали Генрих, но крестили по православному обряду, чему католик Штраубе не придавал особого значения.

Вильгельм же с Анной, как ни старались долгое время произвести на свет потомство, так у них ничего и не вышло. Поэтому вся та нерастраченная сыновняя любовь, которая могла быть предана их ребенку, доставалась Генриху во время становившихся все более и более редкими визитов супружеских пар друг к другу. Ребенка одаривали лучшими игрушками и одевали в новинки от лучших европейских кутюрье.

Непонятно, что удерживало Клауса от возвращения на родину во время лихолетья Первой мировой и последовавшей за ней Октябрьской революции. Скорее болезнь стареющего и увядающего на глазах князя Алабышева, а быть может фабрика, в которую было вложено так много сил и средств, а может даже и любовь к России, ставшей для Клауса вторым домом. Сейчас уже трудно об этом судить, но то, что связь с родственниками прервалась в 21 году, наводила семью фон Штраубе на самые грустные мысли. Рассказы эмигрантов, успевших вырваться из охваченной Гражданской войной России, расстрел царя Николая, репрессии над дворянством и интеллигенцией не вызывали сомнений в том, что случилась беда.