Русичи! – воскликнул князь, и тотчас умолкли шумы, осеклись волынки. – Я взял Новгород, а теперь пойду на Киев, где укрылся мой злобный брат Ярополк. Со мною – варяжские войска! Мы скинем Ярополка с престола. А по дороге я захвачу Полоцк и проучу Рогнеду, его невесту. Мерзавка горько пожалеет, что мне отказала! На Киев! – кричал князь, и желтизной отливалось в софитах его напудренное лицо.

На Киев, на Киев! – ревела массовка.

В зале засмеялись, захлопали. Послышались сигнальные трубы. Бока сцены вдруг задвигались, русичи хлынули врассыпную, стенки разомкнулись, сомкнулись – и в мгновенном театральном превращении Владимир и его свита очутились в палатах полоцкого правителя. Круглились арочные своды, в нарисованных слюдяных окошках мутно ежился солнечный свет. Воины Владимира цепко держали полоцкого князя, а также жену его и сыновей, к каждой груди приставлено по копью. В ногах у Владимира под его пятой лежала с испуганным, но свирепым лицом, хмуря толсто нарисованные брови, полоцкая дочь Рогнеда.

Что ты мне сказала, Рогнеда, когда отказалась идти за меня? – вопросил князь.

Не помню! – захрипела Рогнеда.

«Не хочу разувать раба», – так сказала ты мне. Как будто я не достоин обладать тобой. Как будто я пришел из гремучей тьмы и не достоин обладать Русью! Смотри же, князь полоцкий, сейчас овладею дочкой твоею силой! Пусть смотрят, Рогнеда! Пусть глядят перед смертью, как ты насильно станешь моей женой.

Владимир рывком поднял Рогнеду и свободной рукой с треском сорвал ей рукав. Оголилась девическая рука, застонали Рогнедины домашние, заныли их забитые кляпами рты, но сцена уже вертелась, уплывала, унося стыдливо картину расправы. А перед залом снова выросла живая гора народа. Позади нее вставали большие святыни капища, деревянные истуканы Перуна, Велеса, Хорса, Даждьбога, Стрибога, Мокоши. Гора пела:

Володимир во Киеве воцарился,

Слава, слава великому князю!

На могучем, во весь задник, экране сменялись кадр за кадром: хлестала кровь, скакали рисованные табуны, бесстрашные витязи перерубали хребты врагам, девицы с развевающимися волосами бежали на фоне горящих изб. Но вдруг в самом средоточии пения раздался колокольный удар, истуканы пали и гора рассыпалась, расступилась, а за ней показался коленопреклоненный Владимир. Свет потух по краям, и князь один остался в его пучке, и тихо слышался церковный перезвон, а сзади благоговейно стояла в золотом одеянии византийская супруга Владимира, царица Анна. Высоко воздел князь руки, и на экране, как бы из рук его, явился маленький крест, который начал расти, расти, и вырос во весь экран, и вновь осветилась вся сцена, и народ упал на колени, и хором запел:

Величаем тя, святый благоверный княже Владимире, и чтим святую память твою, ты бо молиши за нас Христа Бога нашего…

На торжественном песнопении вдруг зашевелились ряды, сидящие стали оглядываться. Заметили, губернатор слушает пенье стоя, и в подражание уже поднимаются другие ложи, вскакивают, поправляя пиджаки, холеные мужчины, подпрыгнул в партере министр культуры. В царственных аккордах закрывался занавес. Мигнув, вспыхнула театральная люстра в сто лампочек, каждая лампочка – в сто свечей. Объявили антракт.

Зал загудел, зашевелился, оператор с журналисткой побежали выстраивать камеру в фойе, ловить глас народа. Первыми сцапали губернаторскую чету. Супруги выглядели церемонно и гордо, как будто сами только что отыграли первый акт. Губернатор потирал раскрасневшееся лицо.

Честно, я человек не сентиментальный, – говорил он камере, – а чуть не всплакнул. Ведь понимаете, это наша история, наши ценности. То, что наши предки для нас отвоевали. И наша задача – пестовать эту память, передавать ее дальнейшим поколениям. Чтобы они брали пример с таких исторических фигур, как великий князь Владимир. Это наша первоочередная задача… К сожалению, меня сейчас ждут срочные рабочие встречи, иначе бы я с удовольствием остался и на вторую часть. Приглашаю всех жителей области обязательно посетить театр, ведь культура – это свет, а бескультурье – тьма.

Я тут могу лишь разделить эмоции мужа, – подхватила губернаторша, когда микрофон перепрыгнул, переметнулся к ней, – превосходная атмосфера величия, глубокая актерская игра, я приду сюда еще раз.

В кадре толпились нарядные зеваки, каждому хотелось оказаться в вечерних новостях, за спиной у губернатора, широко лучилась улыбка министра культуры. Министр культуры хвалил Чащина. Лились курумы лести. Меж тем сам худрук Чащин вместе с явившимися почетными гостями уже сидел в кабинете у директора театра, подвижной и деятельной женщины. Разливалось шампанское, разламывалась кремовая мякоть бананов. На диване восседал художник Эрнест Погодин, автор декораций, в кулаках у него прятался костяной набалдашник трости, на одеколоненных щеках курчавились бакенбарды.

Это монументально! – неслось изо всех углов.

Славили Чащина, Погодина, артистов и, конечно, министра, благословившего постановку. Тот уже примкнул к тесной компании и, понижая голос, пересказывал восторги умчавшегося по делам губернатора:

Он не ожидал! Он восхищен! Сказал, что столичный уровень…

Кабинет наполнился летучими жестами, порхали руки, радостно чмокали языки, дзинькали бокалы. В какой-то момент гости расступились, впуская Марину Семенову с ее спутником Ильюшенко. Семенова была в трауре, на лоб нацеплен черный ободок с вуалеткой, руки в ажурных перчатках, губы в кармине. Чащин бросился к ней, пал на колени, приложился к ее перчаточной кисти, Эрнест Погодин привстал целоваться, упала и покатилась по полу его тяжелая трость. Во всеобщей суете Ильюшенко схватил с блюдца пироженку и откусил, по рясе запрыгали бисквитные крошки.

Спасибо, спасибо, дорогая, что пришла! Нам это очень важно, – заверил Семенову Чащин.

Какое горе, что Андрей Иваныч сейчас не с нами. Он был бы в восторге, я знаю, – посетовал министр культуры.

Да-да-да… – повторял Эрнест Погодин, играя возвращенной ему тростью, поправляя горящий парчой вечерний жилет. – Удивительный был человек. Он видел мои эскизы и даже хотел купить один. Знаете, такой нимб, встающий над русским полем. Он появится в самом финале, увидите.

Это будут фанфары! – подхватил Чащин.

А Наталья Петровна… Вы ведь слышали? – вдруг начала директор, и к ней повернулись с любопытством, алчные головы окружили ее, как лепестки. Заговорили тише, отрывистей. «Ведь это конец репутации», «у нее же внуки», «будет отмаливать», «теперь не видать ей кресла»…

Марина Семенова слушала их вполуха, она была не в настроении. Перед началом спектакля к ней по-горильи подвалил Степан из ее строительной фирмы, во фраке, в нелепой бабочке. Понес что-то неуместное, назойливое, про погибшего коллегу Николая, про обездоленную семью, и нельзя ли помочь семье деньгами. Ей показалось, что в глазах его мигает грязный, нехороший огонек, воспоминание об их пьяном любовном опыте. Неужто всю жизнь ей расплачиваться за женскую слабость? Она отвернулась, пробормотала что-то себе в носовой платок, но тут подоспел Ильюшенко и зашикал: