Вы что, не видите, Марина Анатольевна в трауре! Иначе позову охрану.

Охраны у Ильюшенко, разумеется, не было, он бравировал. Степан ретировался.

Зазвенел первый звонок, и гости в кабинете директора засуетились, засобирались, проглатывая остатки шампанского. Чащин заметно нервничал, Эрнест Погодин жевал щеки, переживая, что пока недостаточно расхваливают декорации. Но надо дождаться второй части, он им еще покажет.

В зрительном зале пока не спешили усаживаться, публика неторопливо бродила кругами, делая селфи на фоне слепящих золотом лож. Инстаграм полнился театральным духом. В виртуальных мирах пульсировали хэштеги: #великийкнязь, #ялюблютеатр, #накрестителе… Марина Семенова, вся черная, высокая, с тонкой талией, шла по проходу; следом пингвином переваливался Ильюшенко, рукава его рясы взлетали ластами. Семенова повернула к сцене, вуалетка ее подпрыгивала газовым облачком, пряча большие глаза, и виден был только нижний полумесяц лица ее и сжатые карминные губы, чуть припухшие по краям (биоревитализация губ, корректировка контура).

Но сзади нарастали гул и беспокойство. Кудахтали контролерши, расступалась публика, дамы собирали подолы платьев, отступая. По проходу со стороны амфитеатра гиппопотамом ломилась Элла Сергеевна Лямзина. Она была в будничном: в простой деловой юбке и темной блузке, топорщившейся на груди; под глазами ее синели следы бессонных ночей, волосы, неуложенные, потерявшие обыкновенный парадный объем, стекали ниц, стыдливо облегая хозяйкин череп. На шее от гнева звездились бурые пятна. Элла Сергеевна успела уже приметить в общем движении тел и красок силуэт Марины Семеновой, и весь корпус ее, все движение ее ног и мыслей нацелилось на эту фигурку. Семенова, обернувшись, застыла, губы ее приоткрылись в брезгливом недоумении. А Лямзина мгновенно, в три-четыре рывка очутилась рядом, совсем близко. Ильюшенко бросился было оттеснять Эллу Сергеевну, но та тыркнула его в сторону, и несчастный повалился задом на бархатную баррикаду кресел.

Ах ты!.. – крикнула Элла Сергеевна, дотягиваясь до соперницы. И жгучие, непристойные ругательства полетели той в лицо, хула и срамословие разразились над головой кокетки. Вуалетка была сорвана, каштановые волосы Марины Семеновой брызнули в стороны, руки вытянулись, защищаясь.

Ты, дрянь, шалава! Донос начирикала! На меня! Что я тебя хотела убить! Ты, это ты, больше некому! Сучка, потаскушка! Мечтала меня запечь! Прибрать к рукам Андрея Иваныча! В гроб его загнала, паршивка! На деньги его позарилась, тварь!..

Руки Эллы Сергеевны вцепились Марине Семеновой в волосы, и та, кривясь от боли, звала спасение:

Уберите ее! Уберите!

Отбиваясь, она расцарапала Лямзиной щеку, и та закровила; кричали женщины, со всех сторон по узким проходам бежала помощь. Ильюшенко, выбравшийся из ловушки кресел, оттаскивал Лямзину за жирные бока, за тонкую блузку, блузка разодралась, распоролась, обнажая пояс льняного лифчика. Знакомцы и незнакомцы, высокие гости толкались, пыжились, разнимали дерущихся, подбежавший министр культуры крепко и ласково держал Эллу Сергеевну за запястья, вынуждая ослабить хватку, отпустить Марину Семенову. Наконец врагинь разлепили, на ладонях вдовы осталось несколько прилипших каштановых волосков. Звенел третий звонок, контролерши ругались, из директорской несли аптечку с успокоительным. Марина Семенова дрожала, отряхиваясь, поправляя лямки на платье. Ильюшенко ползал, ища вуалетку; ее вернули пыльной, растоптанной, с искореженным ободком. Директор театра подбежала к Семеновой, приобняла и повела приходить в себя, второе действие задерживалось.

Элла Сергеевна, мы понимаем, это удар, смерть мужа, проблемы с вашим школьным учителем, но при чем же здесь Марина Анатольевна, – тараторил министр культуры, укрывая всхлипывавшую Лямзину своим пиджаком. – Зачем же скандал, при народе, на празднике, ведь сегодня ответственная премьера…

А мне насрать! – гикнула Элла Сергеевна, подавив всхлип.

Она совсем расклеилась, кипевшая в ней звериная сила вдруг вытекла, испарилась, плечи под чужим пиджаком жалко повисли, раненая щека прижалась к бумажной салфетке.

Это она, она! Мой ноутбук забрали… На учителя дело… – повторяла Элла Сергеевна.

Ее увели, подсовывая таблетки от нервов. Любопытствующий гомон улегся. Толпа рассасывалась, перебрасываясь домыслами и междометиями.

Хорошо, что телевизионщики уехали репортаж монтировать, – лопотал помощник возвращавшегося в зал министра культуры.

Да тут и без них наснимали, – возражал тот досадливо.

Прятавшийся в бенуаре Чащин беспокойно дергал себя за тугие, крахмаленные манжеты:

Испоганили премьеру…

Не волнуйся, – заверил его Эрнест Погодин, повеселевший от зрелища потасовки, – это реклама. Вот увидишь, весь город сюда повалит.

Марина Семенова вернулась на место, гордая, невозмутимая. Волосы снова свернуты и подхвачены шпилькой, носик припудрен. Многие оживленно привставали с мест, чтобы лучше ее увидеть, кто-то даже захлопал. Ильюшенко, улыбаясь, погладил подругу по сгибу локтя, как бы подбадривая, призывая вместе весело посочувствовать потерявшей рассудок вдове. Семенова кивала ему, распускаясь грустной улыбкой.

Наконец, ропот и кашель в зале затихли, контролерши захлопнули тяжелые, с позолоченным декором двери, задернули глухие портьеры. Свет погас, и занавес вновь обнажил сияющую утробу сцены. На сцене пел и танцевал, размахивая шашками, казачий хор:

Позади и вокруг поющих сверкали крутобокие купола, казачьим басам за кулисами вторили колокольни. В глубине сцены показались хоругви и копья, сверкавшие драгоценными каменьями митры на головах священников и архиереев – шел крестный ход.

пели казаки, и цветистой радугой горели их лампасы, гарцевали кубанки, приплясывали серьги. Хор медленно расходился, пропуская вперед процессию с иконами, бодрый напев затих и сменился торжественным «Кирие элейсон». И под печальные молитвенные голоса из недр сцены донеслась всамделишная конская поступь и на сцену, слегка пошатываясь в стороны от охватившего ее света и шума, шагом взошла осторожная серая лошадь, а на ней – великий князь Владимир в богатой короне. На кольчугу наброшен с соболиным воротом плащ.

Присягайте мне, народы! Ширься, Русь православная! – воскликнул властитель. Ухнуло из актерских глоток «Ура!», заалели их неба. И эхом аплодисментов откликнулся зал.

Спектакль триумфально продолжился.

8

Леночка глядела в утреннее окно. Окно было мокро и полно слякотью. Ветер стучал в рамы, носился, вычесывая из деревьев остатки листвы. Холодная пятка Леночки коснулась теплой голени Виктора. Он спал, завернувшись в одеяло, как в кокон, по-ребячески раззявив рот. Дом был полудеревянный, в три комнаты с погребом, здесь раньше жила его бабушка. После бабушкиной смерти в доме остался сырой старческий дух, ситцевые пододеяльники, кружево на телевизоре, ржавые фотокарточки на полках. В серванте еще пылились хрустальные вазы, а с шифоньера на Леночку пучила пластмассовые зрачки оранжевая неваляшка.