глаза». Отсюда я уходила в мутную астраханскую жару смотреть через Волгу. Где-то здесь отец ставил пыльную фуру, чтобы отдать своей сожительнице Илоне грязные постельное белье и рабочую одежду. Я прошла алкомаркет, где мы покупали холодное разливное пиво и кукурузные палочки для внучки Илоны. Плотный воздух в нем вращал коричневую спираль липкой мухоловки. Все было пропитано жаром и тяжелым душным сном. В алкомаркете пахло протухшим мясом, а на улице – иссохшей на солнце мочой и нагретым деревом. Тревожная ветка акации шевелит пальцами, и тень от нее синяя. Дальше по улице – церковь, в которой меня крестили. В ней мы ставили свечи за упокой отца. Я не стала входить в нее, после воскресной службы у крыльца собрались молодые женщины с детьми и пожилые мужчины. Все они, переговариваясь, ели жидкую желтую кашу из пластиковых суповых тарелок. Одна увязалась за беременной женщиной и начала толкать в нее пустым одноразовым стаканчиком, чтобы та ей подала. Но женщина отмахнулась и сказала, что Путин ее отблагодарит за приятные пожелания. Беспокойное движение у церкви вызвало у меня старую детскую тревогу. Дед говорил, что если за мной не присматривать, то меня украдут цыгане, потому что у меня белая кожа. Они любят белокожих, говорил дед и наказывал держаться близко, когда идем на рынок или стоим на остановке. Дед любил и берег мою белую кожу от солнца, он ласково называл меня беляночкой и гладил по спине своей сухой рукой с круглыми пальцами. Дед смотрел на меня маленькими светло-серыми глазами и от нежности ко мне даже немного плакал. Я шла по улице, где лет десять назад отец снимал дом задешево. Мир на этой улице бесконечно старел, но люди и травы в нем обновлялись и повторяли сами себя. Так идет бесконечная сельдь на стальном панно Веры Хлебниковой. Живое повторяет само себя и не помнит о гибели.

Я мастурбировала не от сексуальной нехватки, ею я не страдала, потому что секс для меня был скорее средством. Мастурбация снимала напряжение и забивала собой скуку. Занимала она и мое тоскующее по разнообразию воображение. Душные дни тянулись один за другим. Дома на улице Чехова перемежались: за перестроенными деревянными избами стояли заброшенные купеческие особняки, некоторые кирпичные дома были заселены наполовину, и тогда вторая, опустевшая часть была ветхой и бесцветной. Было видно, как быстро рассыпаются места, если в них никто не живет. Все кругом на этом месте было во сне, но я не могла и не хотела спать, потому что мой ум раздраженно искал смысл. Мне было совершенно непонятно, зачем я здесь. Зачем существует тело отца и зачем я вижу его застывший зеленый взгляд. Каким образом, думала я, мы, совершенно пустые друг другу люди, живем вместе? Он тоже постоянно что-то думал про себя и, чтобы заполнить время между едой и курением на крыльце под угрюмым вязом, спал. Я спать не могла от молодости и страха упустить что-то важное. Поэтому все время тратила на просмотр лесбийского порно в социальных сетях. Когда меня перестали возбуждать мелькающие на экране вульвы, анусы, влажные пальцы с нарощенными пластиковыми ногтями, я принялась читать фрагменты космогонических поэм. Меня завораживало, что есть все и это все можно охватить мыслью и взглядом. Завораживало меня и то, что все можно свести к одному составному компоненту. Легко, думала я, думать о том, что мы состоим из огня и воды, если ты никогда не видел айфон и о погоде узнаешь по потрохам птиц. С другой стороны, я, несмотря на отчужденность от мира, остро ощущала связь с ним. Я не понимала, как отцовская фура в буквальном механическом смысле может превратиться в огонь или появиться из воды. Также я не понимала, как купленное в секонд-хенде за пятьсот рублей черное платье могло вот так возникнуть из воздуха. Ведь его сшили, если верить этикетке, на итальянском заводе из итальянского льна. Все это занимало меня и одновременно пугало. Когда я пугалась глубокой древности космогонистов, рука сама оказывалась в трусах, и я судорожно начинала мастурбировать. На четвертом подходе тело становилось пустым, как истертая отцовская канистра, я тупела, как заморенное голодом и жаждой животное. Справившись с тревогой, я уже не чувствовала ни скуки, ни разочарования. Только острое чувство вины. Так мы жили с отцом под одной крышей.

За его могилой волнуются большие заросли изумрудного камыша и кукушка выкрикивает в ивняке. Камыш здесь не сгорает, он питается от воды в низине. От этой воды бабка пыталась спасти хранимого здесь в земле сына. Она нанимала кладбищенских подростков привезти гравия, положить пару бетонных балок, на голову ведь сыну течет, выла она. Она жалела его бедную голову, которую патологоанатом вскрыл от уха до уха, чтобы посмотреть, что у него в голове. Бабка все прилаживала пластиковый венчик с белыми цветами к этому шву, чтобы его не было видно. Как будто этот шов был чем-то извращенным. Но на самом деле он просто подтверждал самое страшное: ее сын был мертв, и его тело, которое она когда-то выносила внутри себя, распотрошили, вынули содержимое, перебрали и положили обратно, потому что теперь это все было не живое, но все это нужно было куда-то деть. Я попросила знакомую судмедэкспертку показать мне мозг человека, умершего от менингита. Она прислала мне несколько фотографий розового, как ветхий цветок шиповника, мозга. Розовая жировая ткань была рассечена в нескольких местах, и там, в сердцевине мозга, я увидела желтые и зеленоватые нагноения. Что отец чувствовал, когда его голова гнила изнутри? Пытаясь понять, что чувствует человек с вирусным менингитом, попросила другую знакомую – журналистку – познакомить меня с мужчиной, который несколько раз прерывал ретровирусную терапию, после чего его госпитализировали с тяжелыми головными болями. Надеюсь, выкарабкается, сказала моя подруга. Я хотела поговорить с ним, чтобы понять, что ты чувствуешь, когда твоя голова гниет изнутри. Я боялась этой встречи и одновременно ждала ее, мне казалось, что я смогу хоть что-то понять и почувствовать боль отца. Но этот парень умер через неделю. Менингит съел его мозг, а туберкулез – легкие. Так бывает, сказала она.

Придя на кладбище, я увидела, что отцу установили добротный черный памятник. На выбитом в граните портрете кладбищенский график нарисовал отцу светлый пиджак вместо спортивной куртки и трикотажной футболки, в которых он был на практически выгоревшем фото, прикрепленном к временному кресту. На кладбище суеверно не убирают крест, его кладут на могилу или укрепляют в бетонированной площадке под памятником. Все на