девяностых, и не потому, что у него была серая «Волга» с шашечками. Шлыков, как написано в Википедии, волевой, сильный человек советской закалки. Я все думала, как может «советская закалка» сочетаться с криминальным образом жизни и тюрьмой. Есть черно-белая фотография, на которой мой маленький отец стоит в солдатской пилотке у школьной доски и держит в руке небольшое древко, с которого свисает красный атласный флаг. На другой фотографии отец стоит рядом со своим дедом, моим прадедом, на Красной площади. Ему лет семь, они приехали смотреть дедушку Ленина. Спустя почти сорок лет он взял рейс на Москву, оставил Братана на стоянке у МКАДа и приехал на Красную площадь. Он сказал, что на Красной площади есть нулевой километр, мы нашли его у Воскресенских ворот. Он встал на бронзовую плашку и попросил меня его сфотографировать. Место, сказал он, откуда идет отсчет километража всех дорог. Иван Шлыков ничем не отличается от обыкновенного бандита. Он торгует водкой, редким продовольствием, а еще запугивает жену Селиверстова, чтобы та выдала, где музыкант. Он насилует Кристину, когда видит, что та в экстазе танцует под саксофон. Отец, когда мать ему изменила, бил ее о батарею так долго, что ее лицо превратилось в синюю мешанину, а потом несколько часов насиловал. Когда он закончил, он принес ей ведро с тряпкой и велел вымыть линолеум на кухне. Мне было лет восемь, и мне сказали, что родители попали в аварию. На лице матери не было живого места, а во рту недоставало нескольких зубов. На отце не было ни царапины. Странная авария, подумала я тогда. Все вокруг Шлыкова подчиняется его представлению о порядке. Его поступки не преступления, насилием он восстанавливает справедливость. Действия Шлыкова кажутся ему рациональными и верными, но я думаю, что его ведет темная рука. Нет границы между «советским человеком» и «криминальным образом жизни». Если она и есть, то она проходила по телу и сознанию моего отца. А одно оправдывало другое. Об этом неприятно думать. Но есть много неприятных вещей, о них приходится думать, чтобы понимать, почему мы есть и зачем мы такие.

Я близка к полному созреванию. Я смотрю на свое тело как на бочку с талой водой. Знаешь, такая бочка стоит под сточным желобом и можно видеть, как упругая вода еще вздымается над ржавым краем бочки: еще одна капля, и она польется через край. Мое тело именно здесь. Я чувствую, как медленно дозревает тело. Сладкое топленое масло, желтая приторная груша – что-то там под моей кожей вырабатывает тяжелый запах зрелого женского тела и выдавливает его через поры.

Раз в месяц я ложусь перед женой и прошу ее обследовать мою грудь. Мать умерла от рака груди, и мне теперь нельзя пропустить того момента, когда маленькая твердая опухоль завяжется в левом или правом соске. Она может не возникнуть никогда, но может зарождаться прямо сейчас, когда я говорю тебе это. У жены твердые коричневые пальцы, она наклоняется над соском и прощупывает мою грудь. Она действует как грибник или сапер, а я превращаюсь в место, где можно обнаружить все что угодно.

Я была в Трудфронте, смотрела на дом своего деда. Я не знала, как найти его, и обратилась к пожилой женщине, поливавшей куст акации на дороге. Она повернулась ко мне, оправила цветастый халат на пояске и показала мне дедов дом: он был через улицу от того места, куда я пришла. Она сказала, что знала деда, ее мать была из одного села с ним. Она сказала, что знала нашу семью, и спросила, чья я, я ответила, что я Васякиных. Она сказала, видишь, через улицу два высоких тополя, слева от них был дом Соколовых, теперь он грудинский, Грудины его купили и живут. Я спросила, не продают ли Грудины дедов дом. Ты что, они круглый год живут, газ провели и туалет поставили в доме, если хочешь дом купить, то вон там, Савельевы продают такой же дом, как соколовский. Нет, ответила я, я хочу дедов дом.

Эти тополя я узнала, от них падала тень на тот самый колодец, где мы с дедом копали червей. Здесь растут высокие пирамидальные тополя с выбеленными стволами. Хлебников сравнил их с восточными клинками, воткнутыми в песок кверху острием, позже я увидела такие же тополя у церкви. Они стояли вдоль забора ровным рядом, и можно было рассмотреть их вытянутые кроны. Они и правда были похожи на изогнутые острые клинки. Внутренняя сторона листвы на ветру блестела, как рыбья чешуя. Так работает поэзия – точный образ не смоешь с вещи. Сравнение Хлебникова сделало степь понятной. Тополями-клинками он выстроил новый масштаб. Степь стала маленькой и ручной.

Я рассчитывала, что узнаю дедов дом по окнам. Проснувшись около четырех утра, дед шел открывать голубые с белыми кружевными наличниками ставни, чтобы утренняя прохлада попала в дом. В полдень мы вместе шли закрывать ставни, дед подсаживал меня, и я стягивала створки одну к другой. Дальше он придавливал их, и я опускала защелку. На ладонях у меня оставались белые и голубые чешуйки сгоревшей на солнце масляной краски. Новые хозяева сняли дедовы ставни и поставили технологичные пластиковые окна с москитными сетками и системой жалюзи. Забор они выкрасили в серый цвет. Я заглянула за забор и увидела, что бабушкин палисадник с «бычьим сердцем» теперь занимали молодые груши. Видна была и старая вишня, с которой мне велели собирать паданцы в то время, когда взрослые набирали ягоды, стоя на стремянке, прямо с веток. Эта несправедливость злила меня, и я плакала от обиды. Вишня постарела, из ее кроны, как старая кость, выглядывал серый извилистый ствол. За вишней не было ничего, кроме неба. Новые хозяева срубили дедов сад, не было трех яблонь и двух абрикосовых деревьев. Летом они давали тень, а по ночам с них падали плоды со звуком припечатываемого каблуком гвоздика. За забором не было видно, остались ли ветхие дедовы сараи с рыболовными сетями и велосипедом. Судя по тому, как обстоятельно новые владельцы подошли к саду и окнам, дедовых сараев давно не было.

Меня всегда занимал тот факт, что ничего не появляется из ниоткуда и не исчезает бесследно. Например, ворона на помойном баке всегда будет вороной. Она не сможет ни при каких условиях превратиться в воробья или собаку. Ворона есть ворона, а камень есть камень. Дохлая ворона не исчезнет, ее отсохшие от мяса и кожи перья разлетятся по степи, муравьи и черви съедят ее нутро, а косточки разнесет