Он был пьян и все равно меня бы не услышал. Отец с гордостью говорил о том, как все переполошились, когда увидели его обрез. Он признался, что был готов убить мать и ее ебыря, к которому она тайком ночью приехала сама и привезла меня. Но не стал никого убивать. Жалко, сказал он, было жизнь тратить на этого ублюдка. Во дворе ему навстречу выскочила сторожевая собака, он не стал в нее стрелять, чтобы не будить округу. Отец прицелился и в момент, когда рычащая собака уже была готова атаковать, сам схватил ее за ошейник и повесил на заборе. Когда мать выносила меня из дома, собака еще была жива. Но в суматохе ее никто не освободил, и она задохнулась. О собаке отец говорил с чувством ядовитого превосходства. Я слушала его, пристально смотря в его пустые пьяные глаза, мне было горько думать об этой собаке. Она погибла от ненависти людей друг к другу, от предательства людей, запаха которых даже не знала. Я слушала отца, и горький ком подступил к корню языка, мне было тяжело дышать. В голове я услышала хрип цепной дворняги, хруст снега и скрип калитки. Я сама была как эта собака.

Мне было не по себе от злого превосходства, с которым он говорил о том, что подарил жизнь подонку и моей матери, и от того, как хрипела собака, повешенная на заборе. Я бы не хотела знать этого. Я не хотела ничего знать о том, что сделал мой отец. Казалось, я несу ответственность за все причиненное им зло. Все его преступления были несмываемым темным пятном, и я его чувствовала на себе. Оно было тесным, как моя сжавшаяся от испуга лицевая мускулатура.

Я говорю с тобой, но я все еще там, в машине отца, совсем не хочется об этом говорить. Когда я слушала рассказ матери о том, как отец несколько раз подряд изнасиловал ее после того, как до полусмерти избил, мне хотелось его ненавидеть. Но я не умела его ненавидеть. Я до бесчувствия боялась его.

Я не вижу его лица. Отец всегда сидит ко мне спиной, смотрит на дорогу. Мир похож на безграничный рой беспокойных насекомых. Черные леса, поглощенные таежными болотами, и блеклые просветы между редкими осинами. Желтые листы гофрированного железа, диодные вывески и заброшенные деревни. Неповоротливый МКАД, грудь Родины-матери вздымается над Мамаевым курганом, белый ядовитый дым затянул Центральную Россию. На обочине грязная шерсть мертвой собаки, которая ночью выскочила на дорогу.

Светлым майским днем мы едем собирать сон-траву: так в Сибири называют подснежники. Крупные бледные бутоны в белоснежном пухе появлялись на каменистых склонах отвесного ангарского берега первыми. Они были желтыми, но от их скудного цвета все равно было радостно. Они цвели, и в центре каждого цветка яичная сердцевина тонко пахла пыльцой. Хотелось собрать как можно больше, и каждый новый цветок был важнее и красивее прежнего. Подснежники казались сокровищами, которые вот-вот испарятся, их нужно было собирать торопливо и с азартом. Особенно интересно было брать те, что еще не до конца распустились, чтобы дома, в тепле бутоны расправились и долго простояли в банке от майонеза.

Отец висит над пропастью, одной рукой зацепившись за корень сосны и придерживая себя упертыми в скалу ногами. Второй рукой он подает мне цветы, но я боюсь этих цветов, потому что он рискует сорваться вниз из-за них. Я торопливо беру их один за другим и прошу отца подняться, ведь на склоне полно мест, где можно собрать подснежники просто так. А он говорит, что под камнями над Ангарой они красивее, но здесь никто не увидит их красоты и поэтому они обречены отцвести и погибнуть. В мире много вещей, которые человек не может увидеть: сон-трава в расщелине над рекой, дно желтого Бахтемира и белая раковина в степи. Без взгляда и заботы человека они не перестают быть собой. Они не перестают быть. Я долго думала о тех раковинах в степи. Они лежат там со времен, когда степь была морем. Море ушло, но раковины остались, и теперь они медленно истачиваются ветром и водой. Где-то в другом месте есть крупица той самой раковины со дна старого Каспийского моря. Так мой отец уже семь лет лежит в степной могиле и питает степную солянку и грунтовые воды. Его мертвое тело еще долго никуда не денется. Раковина в степном песке белая и сухая. Его белый и сухой череп, раскроенный на две части, будет лежать в степи, пока медленное море умирает и сжимается.