И она начинает раскачиваться с новой силой. Она какая-то дерганая. Дождь льет все сильнее. Она закрывает все окна в доме. Струи ливня, преломляясь через стекло, отбрасывают на стены и лицо бабушки затейливые тени. Словно крутят какой-то странный фильм. Кино с актерами-тенями.

— Ты не должна… сердиться на меня. Я старая, у меня никого нет, кроме тебя.

Больше она ничего не добавляет. Смотрит в пустоту и раскачивается — но уже спокойнее. Я тоже молчу. Медленно пью кофе. Горячий и сладкий.

Я очень долго сидел на кровати. Просто сидел, долго, долго. Что-то внутри меня сломалось, я чувствовал это животом и не знал, что делать. Тогда я лег на пол. Приложил тот самый палец, которым не следует ни на что указывать, к голове. А потом нажал большим пальцем на воображаемый курок и убил себя.

Ховард Бьютен «Когда мне было пять лет, я убил себя»

Мне пять лет, и я лежу в бабушкиной постели. Меня оставили на ее попечение. Мама отправилась смотреть борьбу в центр Ги-Робийяр, или Марсель-Робийяр, или Жан-Марк-Робийяр. Черт его знает. Я такие вещи плохо запоминаю. Зато всегда помню о Маме, Бабуле, моей собаке Помпоне, моем коте Магамару, моей голубой кукле, трехцветном мороженом и игрушках от «Пиплз». А еще я никогда не забываю, что не должна слишком уж сильно злить бабушку, когда мама ходит на борьбу в центр Пьера-Жана-Жака-Робийяра, иначе сама получу хук справа.

Моя мать ушла смотреть борьбу с моим отцом. С тем отцом, который на самом деле вовсе не мой отец. Она пошла с моим отчимом, который, по правде говоря, пока еще не мой отчим — во всяком случае, официально. Он станем им через год. Они поженятся, но не заведут детей. У них буду только я. Они решат, что этого вполне достаточно. Я одна стою десятерых — так они скажут. Они поженятся, и я буду присутствовать на свадьбе. Под неоновым светом слишком большого зала Дворца правосудия. Одетая, как маленькая красивая цветочница. В желтом платье — хоть я и ненавижу желтый цвет. И с цветами в волосах — пусть даже я терпеть не могу веночки, потому что я вовсе не «милочка» и не «лапочка», как моя мама, — конечно, когда принимает антидепрессанты. В руках у меня тоже будут цветы — красные и желтые, и всю церемонию я буду мечтать их съесть — чтобы все поскорее закончилось. А еще я должна буду нести обручальные кольца — так скажут мне эти зануды, вот только когда счастливый момент наконец наступит, у меня отберут эти самые кольца. Из страха, что я их потеряю, — я ведь такая нервная. Я просто комок нервов — все время дергаюсь, и кричу, и хохочу. Ха! Ха! Ха! Слишком громко. Широко разинув рот, я извещаю весь мир о собственном присутствии. Эй! Вы, там, я здесь! А ну-ка, обратите на меня внимание! Давайте, пока я чего не натворила. Глядите, я так раззявила рот, что могу и Землю проглотить в мгновение ока. Движения у меня такие резкие, что я способна сорвать все звезды с неба и уронить их где ни попадя. А кричу я так пронзительно, что, того и гляди, разрушу Вселенную на кирпичики, если меня все время не одергивать: Тихо! Успокойся! Ты мешаешь соседям! Я слышу эти слова раз по девяносто на дню. Так часто, что иногда глотаю собственные вопли, — лишь бы шарманка заткнулась. И все-таки я никогда не успокаиваюсь. Это мой фирменный знак. И на их несчастье, они не могут обменять меня на две упаковки «товара» другой марки. Они обречены жить со мной. Никуда не денутся. А я — нервная. Это написано у меня на лбу, вытатуировано у меня на коже. Я такая же дерганая, как тот маленький пуделек, которого мне купили год назад. Чудесный песик, который начинал лаять, услышав свое имя: Помпон. Гав! Гав! Красивая желтая собачка, бегавшая за мной повсюду и шумевшая — как я. Мы с собакой подбадривали друг друга. Это как в марафонском забеге, где все орут: Давайте! Ну же! Вперед! Так мы развлекались часами, получая невыразимое наслаждение. Но однажды предкам надоело, и они избавились от собаки. А чтобы не вышло скандала, сказали мне, что песик убежал искать свою маму. Хороший способ объяснить ребенку, что они сдали собаку на живодерню, — туда, где, скорее всего, и правда закончила свои дни ее мать. Что ж, с собакой или без нее, я не теряю присутствия духа: нервничаю сама и раздражаю других. Гремлю железками, шарами и колокольчиками. Говорю хором со всеми и громче всех — так, что все замолкают и слушают только меня. И бегаю, топчу пол до дыр, ношусь до потери сознания. Я очень люблю бегать и здорово это умею — у меня высокая скорость. Я быстрее кометы — так говорит мне мама, когда принимает антидепрессанты. Ты суперски бегаешь, Сисси! Быстрее кометы, — произносит она и пялится с глупой улыбкой. Меня ее слова вдохновляют, и я удваиваю усилия. А вот бабушка такого не говорит. Нет. Она меня пугает: Не перестанешь так носиться, соседи снизу пожалуются, и нас вышвырнут на улицу. И мы станем бездомными. Этого ты хочешь? Да плевать мне на бабушкины угрозы — я кружусь по комнате все быстрее и быстрее. Иногда я налетаю на стену и прилипаю к ней — нарочно. Не знаю, зачем я это делаю, но вот ведь делаю. Может, для того, чтобы голова закружилась, — тогда кажется, что время идет быстрее. Знаете, в моем доме, в нашей гостиной, время становится вязким, оно сгущается, часы превращаются в туман, и он клубится, вокруг каждого из нас. Это тяжело. Я встаю, и вот мне уже вроде снова хочется спать. Ну да, мне всего пять лет, но я не дура, меня не проведешь: мы живем, как в замедленном кино. Я-то ведь не сижу на антидепрессантах. Я — не безбашенная! Я точно знаю — все у нас не так и всем скучно. Наша жизнь — не длинная река со спокойным течением, а искусственное озеро из антидепрессантов. Со стоячей водой. Я их вижу, моих родителей, двух моих мам — они словно зависли в пространстве. Похожие на темные фигурки в театре теней, они шевелятся, скрючив руки-ноги. Молча смотрят в пустоту, не говорят ни слова — ни мне, ни друг другу. Стоп-кадр. Видеомагнитофон моей семьи навечно замер на кнопке «Стоп». Но если я начинаю бушевать, все выходят из летаргии и кидаются заниматься мною. Я — «быстрая перемотка», я запускаю в действие механизм жизни нашего дома. Ну просто Арнольдина Шварценнегер: Сдохните, сукины дети! Вооруженная воображаемой базукой, я стреляю во все, что меня окружает, и предметы переламываются, и располовиниваются, и скукоживаются — и не могут меня сожрать. Тут ведь все такое огромное. Я разбиваю стакан — и мама заходится в крике, вопит так, что, того и гляди, сблевнет. Я срываю занавеску — и бабушка вопит, что я это сделала нарочно, что хочу все уничтожить — им назло. Да, могла бы — все бы испепелила. Растоптала бы этот проклятущий картонный дом с его букашками. Аннигилировала бы бластером мамину комнату, в которой живет горе. Разрубила бы на тысячу кусочков линялую мебель — она не дает мне закружиться в вихре до полного забытья. Но я не могу — вот и топчусь на месте.

Когда я бегаю и кидаюсь на стены, мама совсем теряется. Но она меня любит и все позволяет. Моя мама любит меня больше всего на свете. Я это знаю — вот и пользуюсь. Хочу куклу — пожалуйста. Биг-Мак — на тебе. Хочу смотреть телевизор до посинения — и смотрю. Я пользуюсь маминой любовью — может, даже слишком. Мама меня боится. Мама всего боится. Моя мама — жертва. Будь она ягненком — ее сожрал бы лев. Родись она в России — жила бы в Чернобыле, в двух шагах от взорвавшегося реактора. Стань она персонажем фильма ужасов — огромный зеленый слизняк ей первой откусил бы голову, руки-ноги и выгрыз бы внутренности. Она такая, моя мама, характера у нее не больше, чем у амебы. А вот я — не жертва, но червяк, которого цепляют на крючок как приманку для большущей рыбины, потому мама меня и боится. И не напрасно. Она боится моих криков и слез. Когда я кричу и плачу, она боится, что люди подумают, будто она плохая мать и бьет меня. Боится, что соседи нажалуются в комиссию по надзору за несовершеннолетними и они увезут меня в своем фургончике для детей — жертв домашнего насилия. Она боится оказаться в суде, и попасть в тюрьму, к лесбиянкам, и стать навечно их сексуальной рабыней. Вот скольких вещей боится моя мать, оттого и позволяет мне делать все, что я захочу. Махнешь на все рукой, заглотнешь две таблетки успокоительного — и забываешь обо всем на свете, перестаешь бояться, и жизнь кажется не такой уж и сволочной. Тогда моя мама улыбается.