Пуповина, связывающая меня с бабушкой, вот-вот порвется. Мне не хватает воздуха. Я не выживу — я это точно знаю. Не смогу. Меня не отняли от груди. Эмбрион, забытый на грязном полу, слишком быстро вырос. Мне нужны помочи, нужна соска, нужна бутылочка, нужна плацента. Мне нужно «вырасти назад».

— Булечка, не уходи! Я должна слышать твои глупости, хочу, чтобы ты меня ругала, я… Вспомни, когда я была маленькая, мы вечером, по субботам, смотрели кино по «Радио-Квебек», фильмы Феллини. А я тогда не знала, кто такой Феллини, и ты тоже не знала. Ты плевать хотела, кто он такой, но тебе нравились его истории. Я не чувствовала себя одинокой. Ты была тут, сидела рядом со мной, на старом диване с клетчатой обивкой, пропахшей кошачьей мочой. Твои ладони лежали на коленях, растопыренные пальцы подергивались — у тебя был нервный тик. Ты и сама нервная. Как я. Нервная. Над твоей головой вечно витает призрак несчастья. Вина, которую ты с трудом выносила. Твои умершие дети: полтора года и шесть месяцев. Две маленькие девочки. Вот почему ты подавляешь меня, как задушила мою мать… Бабуля, ты должна Жить. Сделай это ради меня.

Она больше не хрипит.

* * *

По дому разносится стук сердца. Он звучит так громко, что стены дрожат, обои отклеиваются, пол встает дыбом. Но кровь по вздувшимся венам бежит спокойно. Организм дышит. Безо всяких усилий. А сердце все бьется. Мое. Возможно, в один прекрасный день я очнусь от этого кошмара? Но сейчас я должна распутать клубок моих нервов, отделить их от ее нервов. Надо вернуть мои нервы маленькой белокурой девочке. Она так давно этого ждет. Ходит за мной повсюду по пятам. Сама того не понимая. Мне следует быть терпеливой. Она смотрит на меня. Она такая маленькая. Но вид у нее решительный. Какая-то частичка моей бабушки живет в ее глазах. У нее бабушкины глаза, нет, не старческо-серо-обезьяньи, а как у той в молодости. Большие глаза. Мне все всегда говорили, что у меня бабушкин темперамент. И ее большие глаза. Я хочу успокоить нервы маленькой белокурой девочке, вот только бабушка слишком крепко держит меня за руку, не дает высвободиться. И я делаю знак девочке вернуться попозже. Я ее утешу.

Не отнимая руки, я ложусь рядом с бабушкой и смотрю на нее. По-моему, у нее красивый нос. Как у Клеопатры. Кстати, мне часто говорили, что у меня нос, как у этой египетской царицы, а значит — бабушкин. Я на нее похожа. Была похожа, ведь ее больше нет.

Моя бабушка умерла.

— Бабулечка, я тебе рассказывала о самой красивой смерти, какую видела в жизни? О чайке, умиравшей перед нашим домом. Она широко разинула клюв, пытаясь сделать последний вздох, и не могла, и все перекладывала голову с одного крыла на другое. У нее были изящные крылышки, и она взмахивала ими, как… грациозная балерина. А вокруг стояли маленькие вьетнамские дети и палками изничтожали прекрасную умирающую птицу. Булечка, умоляю тебя… забери меня с собой… Я так зла на себя… Я должна была что-нибудь сделать и не дать тебе умереть. Должна была… Ба… Ты не поняла. Я всегда хотела быть твоим Супергероем. Смотри, если ты отпустишь мою руку, я тебе покажу… У меня под платьем надет костюм. Голубой костюм Супермена и широкий красный плащ… Увидишь, ба, я буду твоим Суперменом и спасу тебя. Обниму покрепче, и мы улетим. Я сумею защитить тебя от любых ударов судьбы, уберегу от всех концов света. Только дай мне шанс, бабуля…

* * *

В комнате светло. Я спала. Долго. Не знаю сколько. Уже светло. Я открываю глаза. Плохо пахнет. От бабушки. И от меня. Ее запах пропитал мою одежду, и кожу, и волосы. Я заснула рядом с ней. Как давно такого не случалось, с самого детства. Я пахну смертью. Пахну жареной сосиской, мне всегда казалось, что крошечные сосисочки, поджаренные на чугунной сковородке, пахнут смертью. Я так и окрестила их: маленькие смертины сосиски. Бабушка пахнет сосиской. Что со мной станет? Бабушка всегда жила в моей голове, была моим внутренним голосом, она за мной присматривала. Мы так давно слились воедино, что я разучилась думать, разучилась любить, по этой причине любовь и бежит от меня, протекает между ляжками. Я разучилась быть. Быть. Что со мной будет? Я выросла в руинах. Всегда знала, что бедна, даже природа была не для меня. Я не имела права расслабляться. Забываться. Моя легкость улетучилась столетия назад, во мне поселились килотонны грусти и текут по ногам. Бегство возможно лишь через лоно. Вот почему мне возбудиться — раз плюнуть.

Я смотрю в окно. Идет дождь. Я впитываю слезы окна. Сейчас я уйду. Моя бабушка крепко держит меня за руку. Резким движением я выдергиваю ладонь из ее пальцев. Что-то хрустнуло, щелкнуло. Ужасный звук. Как будто артрозник с изувеченными коленками решил присесть на корточки.

— Прости меня, бабуля, я не хотела сделать тебе больно. Никогда не хотела. Но мне пора идти. Мы должны расстаться, чтобы я поскорее вновь обрела тебя. Ты решила умереть здесь. Я сделаю это в другом месте. Мне очень жаль, но семейного мавзолея не будет. Ты, кстати, всегда считала, что во мне нет семейного духа и что это здорово. Ты гордилась мной за это. Гордилась. Я вдруг подумала — а ведь ты никогда мне этого не говорила. Другим — да, но не мне в глаза. И не хвалила никогда… Ладноладно, однажды было, когда ты сказала, что я красивая. Что я красивая женщина. Да, это единственное, что ты сказала: красивая женщина. И тут же добавила, что я все порчу, именно потому, что я красивая. Что красота меня губит. Ну вот! Красота таки прикончила меня, потому что я принесу ее тебе в дар, Бабуля, мою красоту, отдам ее тебе. Это всего лишь вопрос времени.

Я выхожу из дома. Иду, шатаясь, по улице. Как безумная. Не знаю, почему все на меня смотрят, — из-за того, что я бреду, как психованная, или из-за одежды, которую я двое суток не меняла и она воняет Смертельной Сосиской. Все тряпки, что на мне, помялись, но это не слишком заметно, потому что они черные. С пяти лет я с головы до ног одеваюсь в черное, словно ношу траур. Я и правда в трауре, так было задолго до смерти бабушки. Мой траур старше меня самой — у меня изначально не было семьи. Никакой. Мать забеременела мной, когда была, говоря научным языком, «медикаментозно зависимой». Я все время плакала и то и дело получала затрещины. Я тоже была медикаментозно зависима. Ребенок-наркоман. Никотинозависимый. Мне бы следовало бросить курить. И шляться. И пить. Перестать. Завязать. Положить всю жизнь на то, чтобы НЕ зависеть, быть в трауре. В трауре. Черный цвет одевает меня, обнимает, обволакивает и живет внутри меня. Извне черный цвет становится чистотой зла. Это красивый цвет, и я в нем хороша. Как-то раз одному королю предстояло выбрать себе королеву. Из двух претенденток. Плохой и хорошей. Доброй и злой. Нужно было сделать правильный выбор. Король ведь может править очень долго. Итак, чтобы не ошибиться, король велел придворному художнику — наверняка крикливому французу, вроде моего бывшего, — написать портреты обеих претенденток. И тогда уж он сделает окончательный и бесповоротный выбор. Художник, как любой настоящий артист, хорошо чувствовал людей. Вот он и написал злобную мегеру на разноцветном фоне, а добрую и милую невесту — на черном. Лицо первой потерялось, второй — стало еще красивее. Король выбрал добрую и женился на ней.