— А вы не считаете эту игру опасной для себя?

— Вы хотите сказать, что слухи о наших раздорах могут вдохновить ваших былых друзей на выступления? Тем хуже для них: тайное станет явным и будет беспощадно уничтожено.

— Я думаю, даже Александр Македонский не был так убежден в своей непобедимости, как вы, — сказала я.

— Александр Македонский был один, а мы, как я уже говорил вам, одно несокрушимое целое.

— Как флибустьеры?

— Если хотите — да. В этом мы сходны с ними.

После этого свидания я в течение двух недель напрасно просила комиссара по телефону возвратить мне книгу.

— Она задержана Зиновьевым, которому я передал ее для чтения. Эта книга не только занимательна, но и поучительна настолько, что ее следовало бы преподавать в школах.

— Это ваше мнение или Зиновьева?

— И мое, и его, да я думаю, должно быть, и каждого разумного человека. Мы всегда поучаемся чему-нибудь и от друзей, и от врагов, и от жизни, и из книг. А что же может быть поучительнее того, что эти воплощавшие дерзость и единство люди заставили считаться с собой могущественнейшие государства мира.

— Но, если Зиновьеву так нравится эта книга, значит он уже прочел ее? Почему же я ее не получаю? Или она реквизирована им? Тогда заявите об этом в библиотеку, иначе я заплачу штраф.

Чтобы закончить историю с флибустьерами, скажу, что библиотека с меня ничего не взыскала, но и книги я больше не увидела.

Между тем действия «моих белых друзей» с каждым днем становились все активнее; наступавшая осень радовала их успехами[43], и мне волей-неволей пришлось приостановить хлопоты о журнале.

Но в ожидании перемен, уже не полагаясь на прочность своего положения в Экспедиции, я решила поступить в балетную школу.

Избрать такую, чуждую мне деятельность вынудили меня: убеждение, что продолжать при большевиках долго литературную едва ли будет возможно, поиски того забвения, которого иногда в самых неожиданных формах искали в те дни многие деятели искусства и науки, а кроме того, и необходимость обеспечить будущее верным заработком.

Танцевал тогда весь Петроград; анонсами о балах и вечерах пестрели все заборы и здания (не исключая и церковных), а балетные номера в театрах и дивертисментах, пользуясь наибольшим успехом, наилучше и оплачивались.

Открывшиеся в связи с этим многочисленные танцевальные школы были переполнены учащимися, которых, согласно принципу равенства, принимали буквально с улицы. Поэтому школы эти, зачастую, служили сборищами преступников, заканчивавших свои танцевальные занятия скамьей подсудимых.

Таковы были громкие процессы ученицы балетной школы С., судившейся за убийство с целью грабежа, и шайки налетчиков, как было установлено на суде, отправлявшейся непосредственно с уроков танцев, где они сговаривались, на разбой.

Я поступила в одну из старинных балетных школ, куда ученицы принимались с большим разбором, и где ходатайства подозрительных о приеме отклонялись под предлогом переполнения комплекта учащихся.

Но и здесь все же мне пришлось очутиться в самом разнообразном обществе, среди которого были и представительницы бывшего «света», учащиеся также для того, чтобы зарабатывать выступлениями, и упитанные советские дамы, балетной гимнастикой лечившиеся от излишней полноты, и мечтавшие о славе, обогащенные революцией пролетарки.

В выборе деятельности как в средстве забвения от окружавшей действительности я не ошиблась: технические трудности, которые поначалу приходилось преодолевать мне, никогда до этого не интересовавшейся даже бальными танцами, являлись настоящим физическим истязанием, а разговоры среди учениц вместо наскучившей до смерти «политики» вертелись вокруг удачно или неловко сделанных батманов, арабесок, невозможности доставать крахмал для газовых юбочек и т. п.

Неприятно было лишь, что занятия происходили в неотапливаемом за отсутствием топлива помещении, при температуре значительно ниже нуля, а балетный костюм, конечно, не защищал от мороза.

Помимо владельца школы преподавателями ее являлись известные артисты и артистки императорского балета, с которыми, особенно с моей учительницей, балериной Б., у меня создались самые лучшие отношения.

Большинству из них жилось нелегко: в промежутках между спектаклями и репетициями, подготовкой роли и беганьем зачастую через весь город по частным урокам приходилось выполнять все домашние работы вплоть до колки дров и мытья танцевальных костюмов.

Приглашения выступать на подмостках кино, в дивертисментах за три-четыре фунта хлеба ценились ими больше, чем за деньги, но получить «хлебный» ангажемент было нелегко, и им дорожили даже артистки с большими именами.

Наступил октябрь. К Петрограду приближалась армия Юденича, коммунисты усиленно готовились к сопротивлению, население ликовало и злорадствовало. В Экспедиции чувствовался большой подъем, и только партийные были встревожены.

— Придут, тогда уж похлопочите за нас, чтоб не повесили; вы ведь знаете, какие мы коммунисты и почему вошли в партию, — шутливо, но не без тревоги говорило мне мое начальство.

Так как Петроград объявили на осадном положении и телефоны всюду были выключены, я попросила председателя посодействовать включению моего.

— Это совершенно невозможно, — ответил он. — Они выключены не только у вас, но даже у многих наших партийцев.

Мне удалось добиться от него только удостоверения в необходимости постоянных телефонных сношений с Экспедицией.

С этой бумагой я отправилась на телефонную станцию, где узнала, что для включения необходимо особое распоряжение петроградского коменданта, выдаваемое лишь в случаях исключительной важности.

Вернувшись в отдел, я рассказала о своей неудаче, и один из присутствовавших там случайно рабочих, совсем темный и искренно ненавидевший «господ», поучительно заметил:

— Еще бы! Это не прежнее время, когда генералы, да цари бабских капризов слушались: нонче власть твердая.

Эта фраза меня очень раздосадовала, и, чтобы доказать обратное, я тотчас по возвращении домой отправила Лилиной письмо. В нем я говорила, что, желая прочесть рабочим Экспедиции ряд популярных лекций по русской литературе, имею надобность в постоянных телефонных переговорах с фабричным комитетом и прошу ее распорядиться о включении моего телефона.

На письмо ответа я не получила, и на станции мне сказали, что распоряжения о включении не было.

— Бросьте хлопотать, товарищ, все одно ничего не выйдет, только подозрение на себя наведете, — благожелательно посоветовал мне начальник военной охраны станции.