– У нас для всех приготовлены хачапури, – объявила мама. – Наша дорогая Пиа присмотрит за вашими пальто.

И последним в зал вошел Пол.

– Боже, что здесь происходит? – удивился он, протискиваясь мимо двух женщин в надвинутых на глаза шляпках «колокол», которые тащили на себе барабанную установку.

– Думаю, ты в курсе. Как тебе удалось привести сюда всю труппу? – Разумеется, я всех их узнала.

– Ну ты же знаешь театральный народ. Мы все уже были в костюмах, и тут у Кармэн разыгралась мигрень. Дневное представление отменили, и мы свободны до первого звонка в шесть вечера.

Музыканты из оркестровой ямы «Улиц Парижа» присоединились к оркестру маминых друзей и быстро выяснили, что «Love is Here to Stay» может послужить прекрасным мостиком между народами. Публика, как только узнала мелодию, высыпала на танцпол. Женщины танцевали фокстрот и свинг с женщинами, мужчины с мужчинами.

Мама ринулась к нам, на бегу поправляя прическу.

– Какие симпатичные люди, правда? Я знала, что мы в конце концов привлечем публику.

– Это все Пол. Эти люди из его шоу. Вся труппа.

Мама растерялась, но только на секунду, потом повернулась к Полу:

– Что ж, Американский центральный комитет помощи русским благодарит вас, мистер Родье.

– У меня есть шанс принять благодарность в виде танца? Мне еще не приходилось танцевать под Гершвина на балалайках.

– Мы не можем лишить вас такого шанса, – отозвалась мама.

Как только новость о появлении знаменитого Пола Родье просочилась за двери банкетного зала, все гости отеля устремились на наш thé dansant, и Сержу пришлось три раза выносить новые порции творога. Очень скоро я смогла-таки избавиться от своего головного убора, все отлично проводили время, включая маминых друзей-музыкантов – они принесли с собой русскую водку и добавляли понемногу в чай со льдом.

Когда Пол уходил, его карманы были набиты русскими сигаретами, которые насильно всучила ему мама, а чаша для пожертвований была полна до краев.

Мама остановилась возле меня, чтобы отдышаться между танцами.

– Дорогая, можешь заводить друзей среди французов, сколько твоя душа пожелает. Я так соскучилась по театральным людям, а ты? Смена обстановки всегда так освежает.

Пол помахал мне перед уходом, thé dansant удался, пришло время уводить людей в театр к вечернему представлению. Его доброта сильнее всего отразилась на маме. После смерти отца она еще никогда так не танцевала.

Могла ли я отплатить ему неблагодарностью?

Бетти права, Пол был моим лучшим другом.

Эсэсовец резко опустил лопату на Псину, мама вскрикнула. Из горла Псины вырвался короткий жутковатый клекот, и она затихла, только лапы продолжали скрести по твердой земле. Несколько желто-коричневых перьев взлетели в воздух.

– Вот так мы поступаем у себя дома, – сказал эсэсовец.

Он отбросил лопату, поднял Псину за перебитую шею и швырнул тощему солдату. Я старалась не смотреть, как она все еще дрыгает лапами в воздухе.

– Я забуду об этом, – проговорил эсэсовец, обращаясь к маме и вытирая руки носовым платком. – А вот вы запомните: укрывательство продуктов – серьезное преступление. Вам повезло, сегодня это было предупреждение.

– Да, конечно. – Мама держалась рукой за горло.

– Псина, – вырвалось у меня, и горячие слезы набежали на глаза.

– Слышали, – возмутился тощий солдат и перевернул Псину вниз головой. – «Псина» у поляков – это собака. Они назвали курицу собакой. Тупые поляки.

После этого они ушли, натоптав грязи у нас в доме.

Меня всю трясло.

– Мама, ты дала им убить Псину.

– А ты готова умереть из-за курицы? – отрезала мама, но я видела, что она едва не плачет.

Мы быстро прошли в кухню и стали наблюдать за тем, как немцы отъезжают в своем грузовике от нашего дома. Слава богу, сестра не видела всего этого.

Зузанна всю ночь работала в больнице и вернулась только на следующий день. Доктор Скала, директор больницы и преподаватель Зузанны, был знаменит своим методом по закрытию расщелины нёба. Его арестовали, а Зузанне приказали покинуть больницу, потому как поляки не могут занимать важные должности. Я никогда не видела сестру такой. Она была просто в бешенстве, оттого что ее вынудили бросить больных, среди которых большинство – дети. Позже мы узнали, что нацисты еще в тридцать шестом составили списки поляков, подозреваемых в антигерманских настроениях, и даже пометили гигантскими крестами больницы, чтобы их пилоты могли видеть цели с воздуха. Неудивительно, что им удалось так быстро захватить то, что они хотели.

После трех дней допросов в гестапо вернулся папа. Его не били, но теперь он должен был работать на почте с раннего утра до позднего вечера. Мы обрадовались, что папа жив, а он рассказал нам о том, как тяжело смотреть на то, как нацисты вскрывают письма и посылки поляков и забирают себе все, что захотят. Вечером они посыпали территорию вокруг почты песком, чтобы утром можно было понять – не ходил ли туда кто ночью.

Скоро начало казаться, что в Люблин заявились вообще все нацисты. Наши немецкие соседи выходили на улицу и встречали их с цветами, а мы сидели дома. Русские войска остановились к востоку от нас, дальше Буга они не пошли.

В итоге мы застряли, как мухи, севшие на мед. Мы были живы, но не жили. Нам повезло, что нацисты перевели Зузанну работать в люблинский полевой госпиталь. Они мобилизовали всех докторов, мужчин и женщин. Зузанне выдали документы с ее фотографией и дюжиной штампов с черными нацистскими орлами. С этими документами сестра могла выходить из дома в любое время, даже после комендантского часа. Много наших знакомых поляков исчезало по ночам без всяких объяснений. А мы каждое утро, просыпаясь в собственных постелях, благодарили Бога за то, что все еще дома.

Как-то днем я сидела на кровати, закутавшись в плед, и занималась моим любимым домашним спортом – проходила тест в журнале «Фотоплей». Приятель Петрика расплачивался с ним за нелегальные товары американскими журналами, и я выучила их от корки до корки. В тесте говорилось, что, если влюбишься, почувствуешь щелчок, как будто пудреница закрылась. Я чувствовала этот щелчок каждый раз, когда видела Петрика. У нас всегда совпадали интересы – большая редкость, если верить этому тесту.

И вот в этот день ко мне зашел Петрик. Мне было так хорошо, что я даже не вникала в то, о чем он говорит. Я просто очень хотела, чтобы он задержался подольше.

– Ты посидишь со мной или тебе надо бежать?

Я вырезала из журнала фото Кэрол Ломбард. Она была вся в молочае, где-то в Лос-Анджелесе. Трудно чувствовать щелчок и одновременно вести себя как ни в чем не бывало.