Аня вздрогнула.

— Теперь такие, как этот, всем в стране заправляют. Думаешь, я почему в таком виде разгуливаю? Боюсь, чтобы не схватили за шиворот и в ЧК не отвели. Оттуда такие, как мы, не возвращаются. Так-то, брат. Я теперь рабочий класс, тружусь слесарем на заводе, чтобы с голоду не подохнуть, а вечером еще учусь в Первом медицинском, чтобы окончательно не опуститься. Но за день так наломаешься, что вечером на лекции сидишь и носом клюешь, так что сессию, наверное, завалю. — Миша понуро свесил голову.

— Не завалишь. А завалишь — пересдашь. Но теперь я старший, и я за вас в ответе, когда нет родителей. С завода ты уйдешь и будешь учиться нормально. Зарабатывать буду я.

— Коля! — невесело усмехнулся брат. — Где ты будешь работать? Кем? Ты даже не представляешь, в какую страну ты попал, в какой город. Это же Ленинград, понимаешь? Город великого вождя, провалиться б ему!.. Да тебе на улицу выходить опасно. Еще скажешь где-нибудь «милостивый государь» или «господа, передайте вагоновожатому» — и все, кранты. В лучшем случае с трамвая скинут и тумаков надают, в худшем… — Он махнул рукой. — Сиди уж дома, привыкай, присматривайся. Мы с Аней сами о тебе позаботимся.

Слышать подобное от Миши, которого Николай привык считать мальчишкой, было обидно, пусть и справедливо.

— Вот и молодец. А теперь спать, мне вставать рано, — поднялся Миша. — И ты ложись, а то этот тунеядцев не любит. Как проснется, так давай горланить, чтобы все поднимались. Приучает буржуев к рабочей дисциплине.

Правда, всеобщей побудки Николай утром так и не услышал — проспал. Когда он встал, в квартире было уже тихо. Племянников своих он пока так и не увидел. Аня оставила на папином письменном столе записку, где что лежит, и пообещала быть не позднее пяти.

Николай не спеша оделся и впервые с момента возвращения почувствовал себя дома. Он с радостью дотрагивался до знакомых вещей, с интересом разглядывал фотографии, которые появились после его отъезда. Вот мама с папой на прогулке — уже пожилые, у папы седина на висках, а у мамы вокруг рта залегли печальные складки. 1917 год, Аня под руку с красивым молодым человеком, наверное, с покойным мужем. Вот вся семья за столом, у Ани на руках маленький ребенок. Николай еще долго рассматривал эту застывшую летопись, потом вдруг опомнился и бросился собираться.

Первым делом он спрятал в тайник в отцовском кабинете Ах Пуча. Здесь, в родных стенах, он уже не казался Николаю ни страшным, ни кровожадным — золотой болван, не больше. Он натянул пальто и поспешил в Никольский собор к отцу Феодосию. Отец Феодосий был духовником их семьи, его он знал с малых лет, на него надеялся.

Спеша вдоль пустынной набережной, подгоняемый промозглым порывистым ветром, Николай невольно оглядывался и перебирал в уме наставления, как следует вести себя в случае встречи с гражданами новой России. По счастью ему никто не встретился, кроме нескольких теток с кошелками. Он осторожно приоткрыл тяжелую резную дверь и шагнул в сумрак храма.

— Господи! — Простонала его душа. Сам не понимая, что с ним делается, он упал на колени перед алтарем, залился счастливыми слезами. В этом плаче были сожаление, раскаяние, радость, печаль, страх, освобождение. Николай не знал, сколько времени он провел, уткнувшись лбом в теплый золотисто-медовый, затертый пол. Час, два? На ноги он поднялся с ощущением сладкой усталости.

Он огляделся и заметил на правом клиросе темную сгорбленную фигуру. Николай поспешил туда.

— Отец Феодосий! Отец Феодосий!

Сгорбленный человек обернулся. Изборожденное морщинами лицо с ясными, светлыми глазами обратилось к Николаю.

— Кто здесь? Что вам угодно? — Отец Феодосий подслеповато вглядывался в спешащего к нему человека. — Николенька? Николай Иванович? Барановский?

Не веря своим глазам и уже спеша ему навстречу, отец Феодосий раскрыл объятия.

— Откуда же ты? Столько лет! Столько невзгод. — Отец Феодосий любовно смотрел на него сверху вниз.

— Ох, батюшка мой. Ужаснулся бы я в былые годы твоим рассказам, за голову схватился. — Тихо качал головой отец Феодосий. — Но то, что повидали мои глаза за годы нашей с тобою разлуки, как кресты с церквей сшибали, колокола сбивали, служителей божьих живьем с колоколен или под пулю… Нет. Теперь не ужаснусь.

Николай сидел рядом, с надеждой заглядывая в добрые, по-детски ясные глаза.

— Приходи завтра. Исповедуешься. Покаешься, епитимью наложу, а там уж отмолим грехи твои и причастишься. Если с человеком вера, если Бог в его душе не умер, все исцелится, все уврачуется. А что за наваждение на тебе было в джунглях этих, не нам судить, наше дело молиться и заступления у Бога просить. Иди сын мой, иди и веруй. Устал я. Стар уже, — благословляя Николая, велел отец Феодосий.

И Николай пошел. На улице уж чувствовалось наступление ранних осенних сумерек, серо-бурой мутью плескали воды канала, голые деревья на ветру вздрагивали под налетающим сырым ветром, жались сиротливо к домам. На душе у него было светло и ясно, и он больше ничего не боялся. Ни золотого болвана, созданного кровожадным давно вымершим народом, ни большевиков, ни Тимофея Колодкина, ни новой непонятной жизни. Ничего. Теперь, когда он поверил в свое избавление, в возможность очищения, все представлялось в радостном свете.

Дома он застал племянников, очевидно, Аня успела утром рассказать им о приезде дяди. На звук хлопнувшей двери в прихожую выглянули два любопытных чуть испуганных лица.

— Та-ак. — Расплываясь в улыбке, протянул Николай. Сам не зная почему, он был страшно рад видеть этих юных Барановских, новое поколение их семьи, людей, которые смогут унаследовать их с Аней и Мишей традиции, их взгляды, их принципы. Пусть за окном рождается и крепнет что-то новое, незнакомое, они, эти дети, принадлежат их семье. Пусть они не Барановские по фамилии, а Сумароковы, главное, что не Колодкины. — Так вот, значит, какие вы, Саша с Тосей? Ну, идите знакомиться!

Николай судорожно вспоминал, что есть у него в саквояже, чтобы подарить этим замечательным детям. В дороге ему совершенно не приходило в голову позаботиться о подарках. Все, что его занимало, это вернуться как можно скорее на родину и никого не убить. Да, сейчас он мог думать об этом свободно: морок, поработивший его в джунглях, развеялся под дуновением студеного петербургского ветра.

Когда с работы вернулась Аня, они втроем с племянниками сидели на диване и болтали, как старые приятели.

— Что делал сегодня? — спросила она, повязывая фартук и принимаясь за готовку.

— Ходил в Никольский собор повидать отца Феодосия, — Николай присел у стола.

— В самом деле? — Аня повернулась к брату и взглянула на него с какой-то особенной теплотой. — Как он?

— Постарел. Да ты, наверное, и сама знаешь.

— Нет. Теперь опасно ходить в храм, да и Тимофей Егорович не велит, ему как начальнику непозволительно иметь верующую жену. — Она снова отвернулась к плите. — Что ты собираешься дальше делать?