Всем было понятно, что третье шествие станет последней разрешённой уличной акцией. С частным визитом в город приехал шахматист. Ивана Борисовича пригласили на неформальную встречу, где обсуждались вопросы организации будущего мероприятия. Ауслендер понемногу освоился в тусовке и, пожав шахматисту руку, сразу пошутил:

– Надеюсь, деньги Госдепа привезли?

Шахматист улыбнулся и рассказал про ассигнования из американского бюджета на развитие демократии в России: оказалось, большая часть выделяемых средств идёт на финансирование правительственных и проправительственных организаций, таких как молодёжные движения под крылом правящей партии.

Всероссийская акция была назначена на воскресенье. В этот день большой митинг должен был состояться в Москве. Но во время встречи возникла идея провести шествие и митинг в Питере днём раньше, в субботу, ровно за месяц до выборов президента, учитывая специфический питерский менталитет: питерцы привыкли в субботу гулять, подписываться на любые безобразия, а в воскресенье – сидеть дома, отходить и готовиться к рабочей неделе. И, главное, это позволяло принять десант из Москвы. Несколько активистов и популярных ораторов могли приехать в субботу в Питер, а к воскресной акции вернуться в Москву. Шахматист пообещал уговорить «звёзд» и сам собирался приехать. На том и порешили.

Перенос митинга позволил двум оргкомитетам расколоться мирно и интеллигентно: «яблоки» и прочая демшиза договорилась с системной оппозицией митинговать в воскресенье. А большевики, националисты и сетевые активисты, они же сердитые горожане и проснувшиеся хомячки, собирались выйти в субботу, тем более что в субботу в составе московского десанта ожидался главный хомяк. В оповещениях оба оргкомитета были корректны друг к другу и призывали всех горожан на «протестный уик-энд».

Субботнее шествие согласовали по тому же маршруту, от Лиговского проспекта к Литейному, дальше через мост и тропками на площадь за собором Спаса-на-Крови.

Ауслендер слегка задержался. Колонны шли по улице Жуковского, когда он догнал демонстрацию и присоединился, встав под красные знамёна небольшой группы неортодоксальных коммунистов. Было гораздо теплее, чем в прошлый раз. Мороз градусов 15 всего, а не 25. Идти было легче. И веселее. Людей пришло раза в два больше. Иван совершенно легко и непринуждённо кричал вместе со всеми, смеялся. Подпевал, если начинали петь. В общем, чувствовал себя вполне карнавально, как и должно было быть (он много раз читал у европейских интеллектуалов, что в XXI веке протест должен иметь характер карнавала). Когда показались золотые луковицы Спаса-на-Крови, Ауслендер перемещался взад и вперёд по колоннам и на несколько минут оказался в стройных шеренгах большевиков. Юные парни и девушки начали скандировать: «Да, смерть! Да, смерть!» Ивану стало жутко. Он отстал от большевиков и пошёл рядом с красными знамёнами. Рядом с красным цветом Иван всегда чувствовал себя уютнее.

Площадь едва-едва вместила протестующих. Ауслендер поднялся на сцену и встал в строй ораторов. Он смотрел на волны народа, внимательно слушал выступавших, аплодировал и впитывал всё, что видел, что слышал, что чувствовал и обонял, всё, что носилось в воздухе.

Пахло какой-то необычной весной, хотя технически весна ещё не наступила. Да и во всех смыслах до весны было ещё далеко. Но иначе было не назвать. И, когда позвали выступать Ауслендера, он взял микрофон и сказал:

– Братья и сёстры! Запомните эту весну. Запомните эту свободу. Может статься, что это последняя весна нашей свободы.

– Нет! – ревела толпа.

– Может быть, через двенадцать лет вы будете рассказывать своим детям о том, что вы были на митинге в защиту свободы и честных выборов в России. А ребёнок не поймёт ни слова. Он спросит: папа! что такое митинг? папа! что такое свобода? папа! что такое выборы? папа! что такое… Россия?..

– Нет!!! – ревела толпа.

– Если мы не хотим этого, то мы должны защитить свободные и честные выборы. Должны отстоять своё право на голос. Нам нужна сменяемость власти! На самом деле, может, это и не так важно, кто именно завтра окажется в кресле президента и будет плакать от того, что сам не знает, как туда попал.

В толпе засмеялись, узнав цитату из песни Бориса Гребенщикова.

– Но нам нужна сменяемость власти. За двенадцать лет в Кремле даже приличный человек превращается в вурдалака. И я не хочу знать, я не хочу и думать о том, во что превратится вурдалак за двадцать четыре года в Кремле!

Площадь взорвалась криками и овациями.

– Если мы проиграем, то нашу страну ждут ещё двенадцать лет мрака. Двенадцать лет холода. Двенадцать лет несвободы. И весны не будет ещё двенадцать лет. Если мы проиграем. Мы проиграем?

– Нет! Нет!!!

– Мы победим?

– Да-а-а-а-а-а!

– У нас есть план. Есть план конкретных действий. Мы пойдём наблюдателями на выборы, мы заполним все участки. Мы не позволим красть наши голоса! А если власть нас всё же обманет, то на следующий день после выборов мы выйдем на площадь! Как сказал передо мной с этой же трибуны мой друг Дмитрий Балканский, мы будем дышать власти в окна. Мы не уйдём, пока не вырвем свою победу! Все на защиту Ленинграда! Ура!

В этот раз всё прошло хорошо, правильно. Иван был спокоен и удовлетворён. После митинга он не стал приклеиваться к московским «звёздам», которых окружили поклонники, журналисты и фоторепортёры, а пошёл в кабак с компанией новых питерских друзей.

Кабак оказался ирландским пабом, с мебелью из тяжёлого цельного дерева и персоналом в зелёных униформах. Пиво было хорошее. Вкусное. Иван Борисович перебрал. Он едва не заплакал, когда узнал, что Балканский и другие активисты все ходят под подпиской, на них статьи, им светят реальные сроки, им опасно даже улицу переходить в неположенном месте, а они продолжают протестную деятельность. Ауслендер предлагал ребятам: хотите, я вам ключи дам от тёщиной дачи? Отсидитесь пока. Зачем вам в тюрьму?! Это же страшно! Это плохо – тюрьма. Ребята пили и улыбались, отказываясь.

Было уже поздно, когда Ауслендер заказал к пабу такси и поехал домой. Виктория встретила пьяного мужа с удивлением и каким-то интересом. Но ничего не сказала. Иван Борисович стянул с себя одежду, едва ополоснулся в ванной и провалился в сон. Ничего не снилось. А может, снилось, да забылось поутру.

Утром в воскресенье Ауслендер лежал в постели с больной головой. И думал. Мысли были тяжёлые и неудобные. Такие, что едва помещались в голове. То есть не потому что большие, а потому что угловатые, как мебель, которую трудно протащить сквозь дверной проём. Такие застревающие углами, цепляющиеся за стенки ножками и боками несуразные угрюмые мысли. Голова от их угловатости болела ещё больше, чем просто так, с похмелья.

Например, про тюрьму. Или про армию, что одно и то же. В своё время Ауслендер от настоящей армии благополучно откосил (спасибо университету). И в тюрьмах Иван не сидел (слава Богу). Но есть ведь люди, которые прошли эти «университеты», жизненные, «мои университеты» по Горькому. И хорошие люди! Тот же Балканский – сидел. Иван подумал, что если бы раньше, в молодости, то, может быть, и он бы… конечно, было бы очень сложно, но в принципе… молодой организм – он адаптивен, и психика… А вот сейчас, в сорок лет… нет. Иван думал о том, что вот если завтра война, если завтра в поход, готов ли он, например, к мобилизации? И понимал, что больше пуль и бомб, больше необходимости убивать и опасности быть убитым в каждую минуту, больше самой войны его пугает перспектива солдатского быта. То есть вот так: спать в казарме, где десятки коек с мужиками и все мужики храпят и пахнут. Иван не мог заснуть даже в купе железнодорожного вагона, если кто-то где-то в этом вагоне слегка похрапывал! Или – в землянке. В окопе. Мыться раз в неделю. В лучшем случае. Смена белья – тоже раз в неделю. Первый взвод меняется бельём со вторым взводом, ха.