А сверху кожи – пальто. Всё можно было бы выдержать, только не это. Очень смутно, приблизительно Иван Борисович помнил: такое пальто было когда-то у бабушки. Розовое, ворсистое. Смелое, безрассудное. Отчаянное пальто. Оно умерло вместе с бабушкой, очень давно. Вместе с детством. Вместе со всем, что было раньше, а теперь этого нет, нет, нет. Или… есть? Выходит, что и бабушка не умерла? И пальто? Оно висит, висит где-то во встроенном шкафу старой квартиры, той старой квартиры, где жила бабушка и которую продали и куда-то проели деньги, а новый хозяин делал ремонт, замуровал шкаф, и в шкафу осталось, замурованное, розовое пальто… и… бабушка? Она в том шкафу, замурованная? И только раз в четыре года…

Казалось, что это примерно так. Все эти избиратели – они сидят дома целыми сутками. Они не мешаются под ногами. Потому что им нечего делать там, на улице. У них нет оснований быть на виду. Нет денег, чтобы что-то покупать. Они сидят дома. Дома у них есть телевизор. Телевизор разговаривает с ними. А больше никто. И ещё у них есть пальто. Одно пальто. Они его берегут. Раз в четыре года они надевают на себя праздничное, выходное пальто и идут голосовать.

Это специально, это придумано для того, чтобы сбить кураж с таких, как он, Ауслендер, и прочие. Потому что нет, нет, так не должно быть. Мы же знаем. Сегодня, когда весь Китай за плошку риса одевает планету, нет никакой необходимости в старом пальто. Можно с самой нищей пенсии купить новое пальто, или пуховик, или куртку с подкладкой на синтепоне. И дети, у них же есть дети! Дети могли бы купить куртку на синтепоне. Не выборы нужны, не выборы. Нужна фашистская благотворительная организация. Нужно организовать рейды по квартирам, по всем без исключения квартирам! Искать пальто образца 1970 года, безжалостно отнимать и выдавать взамен, бесплатно и насильственно, новые китайские синтепоновые «аляски»!

Ауслендер был близок к настоящей истерике. Но вынужден был держать себя в руках и продолжать работать. А избиратели не стеснялись – они добивали мощными прицельными ударами в грудь и в голову.

– Сынок, скажи, как тут за Путина проголосовать?

– Посмотрите в бюллетене, поставьте любой знак напротив фамилии своего кандидата.

– Я за Путина буду голосовать, Путин нас спасёт.

– У нас голосование свободное и тайное, пройдите, пожалуйста, в кабинку.

– Милый, я вижу плохо. Покажи мне, куда ставить крестик?

– Извините, я не имею права.

– Родненький, поставь, пожалуйста, за меня. Я, боюсь, не смогу. Ничего не вижу, не могу разобрать, и руки трясутся. Вдруг не туда проголосую? Мне за Путина надо. Ни за кого другого, только за Путина.

– Простите, я не могу за вас голосовать! Попросите родственника или знакомого, чтобы в вашем присутствии поставил за вас отметку.

– Хорошо, сынок, хорошо. Главное, чтобы за Путина! Правда ведь?

– Нам нельзя агитировать на участке. И вообще агитация в день выборов запрещена. Проголосуйте, пожалуйста, тайно…

Следующий избиратель:

– Сынок, помоги, пожалуйста, за Путина проголосовать…

Господи…

Был перерыв на обед. Иван Борисович поглотил собранные женой бутерброды, но даже это не очень помогло. Настроение было скверное. Ауслендер решил познать предел отчаяния, добить себя – после обеда он вызвался ходить по квартирам.

Ивану Борисовичу вручили переносной ящик и пачку бюллетеней. По правилам одному ходить нельзя, но никто не хотел идти с Ауслендером. Преподаватель закапризничал, и наконец одна девушка согласилась. Она была наблюдателем от какой-то мелкой демократической партии или фракции вроде «Яблока», сохранившегося только здесь, в Петербурге. Девушка была симпатичная, но необщительная. Необщительная с Ауслендером: каждые пятнадцать минут ей звонил жених, тоже наблюдатель, она рассказывала, в каком она доме. Ауслендер и сам был набыченный и неразговорчивый, так что молчание его не смущало.

Шли по адресам стариков, которые сами не могли посетить избирательный участок и оставили заявку о голосовании на дому. Иван Борисович ожидал встретить самое страшное: полумёртвых или совсем мёртвых людей, мерзость и запущение, гниение, нищету. Но действительность не оправдала его ожиданий. Старички были чистые, ухоженные, разумные. Порой со специально нанятыми сиделками (всегда какой-то азиатской национальности). Ауслендер вскоре понял, что заявки оставляли только благополучные старики, те, кому повезло с детьми. Взрослые дети ухаживают за своими родными. Или нанимают сиделок. Роскоши не было, но не было и бедности. Старость была мирной и доброй. В каждой квартире Ауслендеру и наблюдательнице дарили конфеты. Примерно с четвёртого адреса Ивану Борисовичу стало казаться, что это не выборы, а колядки. Да, они ходят и колядуют, поют дедушкам и бабушкам песенку про бюллетени, а старички улыбаются, ставят крестики и галочки и угощают конфетами.

Вдруг настроение посветлело. Мороз, белый снежок под ногами, полные карманы конфет, искрящаяся инеем на шарфе девушка рядом. Хорошо-то как! Иван Борисович бесстрашно достал шоколадку и скушал прямо на ходу. Улыбнулся наблюдательнице. Она звонко рассмеялась и тоже стала есть конфеты. Дальше дело пошло веселее. Наблюдательница больше не звонила своему жениху, Ауслендер не бычился, теперь они шли весело, шутили, поздравляли стариков, принимали бюллетени с прибаутками, пели даже какие-то песенки.

Как голосовали домашние старички? Да так же. За Путина. Но Ауслендера это больше не раздражало. Он понял что-то такое, где-то глубоко, внутри: так надо. Это было таинственно связано с конфетами и колядками. Ауслендер ощутил, что так было всегда, и это правильно. Коляда, Иван Купала, Масленица – всё в свой срок, всё каждый раз словно бы вновь, но навсегда. И кажется, что можно не жечь чучело зимы, что можно как-то иначе: в этом игра. Кажется, что дракон может победить; если бы дракон совсем не мог победить, то в чём было бы геройство Индры? Однако дракон никогда не победит. Зачем же тогда разжигать костры, если весна придёт по закону? Нет. В том и закон, что надо разжечь костры. И весна будет. И лето. И Масленица. И Путин – наш президент. И всё это было уже миллионы раз, миллионы лет, до того как какие-то тупоголовые янки, или деградировавшие недревние греки, или кто там это был – придумали сделать из священного, магического ритуала свою нелепую «демократию».

Сон IV

Четвёртый сон Ауслендера

Лилия Григорьевна возникла перед Ауслендером совершенно неожиданно. Он никак не ожидал встретить её у дверей супермаркета «Спар» в своём районе. Он бы и не узнал своего стоматолога, если бы не глаза. Ауслендер не очень хорошо помнил лицо врача, лицо часто было закрыто бирюзовой повязкой, но глаза – глаза всегда сияли над ним, когда он погружался в сладкий ужас, распятый в зубоврачебном кресле. Ауслендер сказал:

– Ой, Лилия Григорьевна!

Лилия Григорьевна сказала:

– М-м-м…

Понятное дело, не должна же она помнить всех своих пациентов. Ауслендер защебетал: