– Алло, Алиса? Ты тут?

– Конечно, – рассеянно отвечала я.

Вот бы было здорово, если бы Быстров увидел меня с Потаповым. Я в красивом платье выхожу из машины, небрежно поправляю челку. Мишка помогает мне выйти из нее, протягивает руку. На моем пальчике блестит колечко. Простое, без камней. Тонкое золотое кольцо. Я замужем. Он понимает, что я замужем, что я больше не могу и никогда не смогу принадлежать ему, как у Пушкина. «Но я другому отдана и буду век ему верна».

– Алиса, о чем ты думаешь? – тряс меня за плечо Мишка. Я посмотрела на него. Конечно, над его имиджем придется поработать. Серьезно. Эти разношенные джинсы не подходят. Только чистые левайсы, и без пятен от машинного масла. А еще лучше – деловой костюм. Отутюженные черные брюки, благородно-коричневого цвета английский твидовый пиджак, рубашка с галстуком. Придется похудеть на десять килограммов. И конечно, не афишировать любовь к радиоприемникам.

– Что? – пробормотала я. – Я думаю, что выпила бы чаю.

– Ты останешься? – с надеждой и глядя куда-то вбок.

– Думаю, да, – обнадежила я. Почему нет. Клин клином.

– Ничего себе, – шептал он, когда мы сидели в его комнате.

Он жил с родителями. Мама, невероятно толстая и такая же румяная тетка, отец – молчаливый пожилой мужик с пузырями на трико и с масляными пятнами везде, где только можно. От них пахло пережаренным тестом и чем-то кислым. Может, капустой. Они жили в панельной пятиэтажке на Водном стадионе. Далеко от метро, далеко от меня. Далеко от Артема, что радовало больше всего. У Мишки была своя комната, двенадцать метров, разделенных с миром щеколдой-задвижкой. Маленький барьер, слишком маленький.

– Дверь закрыта? – переспросила я.

Мне нравились барьеры. В моей комнате не было такой вот штучки, и в нее вламывались все, кому не лень. Мама, вечно несущая чушь про то, что я должна безмолвно подчиняться ее «святой родительской воле». Отец, брезгливо оглядывающий мой творческий бардак и вообще брезгливый во всем, что касается меня. Брат, бесцеремонный, кричащий: «Хватит трепаться по телефону! Сделай потише свою дурацкую музыку! Прекрати умничать!» Надо бы как-нибудь поставить щеколду, но сама я не умела, а просить об этом папу или брата и в голову не приходило. Я затыкала уши, я закрывала глаза. Иногда начинала визжать: «Уходите, я не хочу вас видеть!»

– А как же, – улыбнулся Мишка. – Можешь не волноваться. Мои не войдут.

– Отлично. Чем займемся? – полюбопытствовала я, делая вид, что читаю обложки, расставленные в стареньком желтовато-коричневом шкафу.

– А чем ты хочешь?

– Не знаю. Не смотри на меня так.

– Как? – покраснел Мишка. Вот блин. Если б он только не краснел.

– Я подумала, что с тобой мне лучше, чем без тебя, – спокойно и равнодушно бросила я. Мне нравилось видеть растерянность на его лице. Растерянность и страх меня потерять снова. Хоть кто-то боится меня потерять.

– Можно, я тебя поцелую?

– Обычно у меня не спрашивают разрешения.

– И часто обычно тебя целуют? – помрачнел он. Я почувствовала себя настоящей сердцеедкой. Роковой женщиной.

– Бывает, – и пожала плечами. Пусть помучается.

Поцелуи с Мишей не приносили ничего. Ни трепета, ни напряжения внутри, шаром растекавшегося от прикосновений Артема. Пружинный диван, колючий плед, страх, что услышат его родители. Подозрение, что не услышать нашу суетливую возню невозможно. Запах Мишкиного возбуждения, резкий и кислый, как мамина капуста. Снова и снова на моей груди шарили пропахшие машинным маслом руки. Пальцы в заусенцах, от напряжения закушена нижняя губа. И моя боль от пятиминутного полового акта, которую сменяла радость от его окончания, удивление оттого, что это так важно для жизни. Казалось, предложите альтернативу – и я никогда не стану снова заниматься этим. Но у мужчин нет альтернатив.

– Тебе хорошо?

– Да. – Ведь нельзя отвечать по-другому. Надо беречь мужскую самооценку. Если ты не королева бала, то полюбят тебя только за редкие душевные качества. И хотя в любви Потапова я не слишком нуждалась, никого другого не было. И я говорила: – Да. Хорошо. – Шла в ванную, крадучись, чтобы не наткнуться на его родителей, а там долго рассматривала себя в мутном зеркале. Взрослая женщина. Женщина, которую любят.

«Не так уж и плохо. Но надо придумать что-то еще», – подумала я. Миша Потапов и что-то еще вполне сможет заменить мне Быстрова. Что-то еще только для меня. Я решила научиться играть на гитаре. Нельзя сказать, что только сейчас. Давно, еще в то время, когда только и делала, что гуляла по неисхоженным улицам мегаполиса, я иногда натыкалась на людей с гитарами. В переходах, с шапками перед собой. В парках, сбившись в стайки и подпевающих. Просто идущих куда-то со спеленатыми в чехлы громоздкими инструментами. Я смотрела на них и очень хотела тоже заиметь такой талант, такую удивительную способность сбивать вокруг себя кучки людей, напевая разные там «Группы крови на рукаве». Но дальше каких-то диких фантазий дело не шло – во-первых, за неимением инструмента как такового, во-вторых, из-за того факта, что практически весь последний год я сбивалась в кучку сама, и все больше вокруг Артема Быстрова. Так что времени на музыкальное развитие у меня не было, но идея осталась.

– Это твоя гитара? – спросила я у Миши.

– Моя. Я немного играю, – покраснел он. Невыносимо. Хотя потихоньку я привыкала и к румянцу, и к прочим радостям моего статуса. Изо всего этого мне нравился только сам этот статус – девушка при молодом человеке. Смешно – если бы мои родители познакомились с Потаповым, они бы однозначно успокоились и принялись радоваться моей судьбе. Как же, ведь Миша – простой нормальный парень. Женится, начнет тащить домой свой трудовой кусок, пока я в поте лица буду утирать сопли нашим многочисленным страшненьким румяным детям. Я брошу мечтать и займу достойное меня место в обществе.

– Научишь?

– Легко! – обрадовался он. И мы с ним стали тратить уйму времени на то, чтобы установить мои негнущиеся пальцы в позиции трех блатных аккордов, а затем блямкнуть по струнам.

– Не прижимай локоть к грифу, – пыхтел надо мной Мишка.

– Я не прижимаю!

– А тут что? – тыкал он в мою сведенную судорогой руку, и мы смеялись.

– Это рефлекс. – Я отводила локоть. Пальцы покрылись болезненными следами от металлических струн, но Мишка заверил меня, что это норма.

– Через неделю на пальцах появятся подушечки. Будет легче, не больно.

И я ждала. Гитара захватила меня гораздо сильнее, чем я могла бы предположить, хотя ничего серьезнее «Калинки-малинки» и «Яблочка» сыграть не могла. Но и их я играла со скоростью реквиема. Я напевала:

– Э-э-э-х-х-х я-я-я-ябло-ч-ч-ч-ко-о-о, – пытаясь приладить голос к своим ватным неуклюжим пальцам. Но все равно сочетание моего голоса с моими руками меня потрясало, заставляя стараться больше и больше. В театре тоже были свободные гитары, не очень хорошо «строящие», но для тренировок вполне подходящие. А уж у Миши сам бог велел учиться. Чем больше мы с ним проводили времени, склоняясь над грифом, тем меньше оставалось на интимные контакты. Раз-два – и свободна. Можно слушать Мишкины шуточки, перебирать аккорды, смотреть, как он раскурочивает очередной приемник. Он был совсем не плох. Даже хорош, если бы не этот слюнявый секс. Хороший учитель, терпеливый, спокойный. Хороший друг, внимательный и душевный. Нам было хорошо. Может, нам в любом случае не суждено было оставаться вместе долго. А может, я бы и вышла за него замуж через пару лет этого совместного сидения у него в комнатке. Вышла бы только потому, что в его комнате несколько лучше, нежели в моей. Но этого не произошло. Случилось то, что случилось, и это было не хорошо и не плохо. Это было. Совесть моя молчит, так как сердце никогда не руководствуется ее советами.