– Даниэль приехал, чтобы снова уехать.

– И поэтому ты такая? – спросил Диего, сразу забыв о своих собеседниках, и начал объяснять своей дочери, какую важную работу делает Даниэль на северной границе. – Ты не хочешь иметь друга, который выполняет свой долг?

– Я хочу иметь друга, который бы никуда не уезжал.

Диего поразило, с каким жаром говорила его дочь. Он вообще не хотел думать о том, что она когда-нибудь вырастет, но в ту минуту, услышав ее голос и увидев ее глаза, он понял, что она уже другая, далекая, словно чужая. Его пронзила незнакомая раньше боль: они уже не единое целое. Чтобы она была ближе, пусть даже ненадолго, он обнял ее за плечи и пошел с ней.

Они направились к пруду. Только там Эмилия могла вести серьезные разговоры. Когда отец обнял ее и попытался вызвать на откровенность, она повела его в эту тишину.

Диего и его дочь за всю жизнь ни разу не поссорились. Она так любила отца, что ей ни разу не захотелось ему перечить. Ей казалось, что он всегда прав, что ему всегда приходят в голову самые правильные мысли, а если он в чем-то ошибается, то это такие пустяки, что не стоит ему даже возражать. А Диего находил Эмилию такой же идеальной и прекрасной, как будущее, которое он так любил предсказывать.

Когда они подошли к пруду, прямо из глубины души Эмилии изверглись оскорбления в адрес тех, кто оправдывал будущие беспорядки и перемены, которые она совсем не считала необходимыми. Ее протестующие крики разносились по саду. Диего, присев на одно из деревьев возле пруда, слушал ее, обхватив голову руками.

– Ты и все они, вы хотите начать войну, – сказала Эмилия. – Почему тебе так хочется, чтобы Даниэль уехал и его там кто-нибудь убил? Чтобы было кого оплакивать? Чтобы появился еще один повод ругать правительство? Я все это ненавижу. А этого дурака Даниэля вы даже заставили почувствовать себя важной персоной. Зачем вы его посылаете в Соединенные Штаты? Чтобы его там посадили, как Флореса Магона? Как я это все ненавижу! И вас всех я ненавижу!

Хосефа, которая пошла их искать, услышала голос дочери, доносившийся из глубины сада. Она проскользнула между деревьями и, когда подошла поближе, не смогла удержаться, чтобы не вмешаться.

– Эмилия, что с тобой? – спросила она, появившись незаметно, как призрак, в такой ярости, в какой ее раньше никто не видел. – Что за глупости приходят тебе в голову?

– Не в голову, а в сердце, – сказал Диего упавшим голосом. – Разве ты не понимаешь?

– Очень плохо, доченька! – упрекнула ее Хосефа. – Выходит, отец зря вел с тобой разговоры все эти годы. Ты должна думать о тех, кто страдает.

– А кто подумает обо мне? Даже вам нет дела до того, что со мной происходит.

– Ты говоришь глупости, – сказала Хосефа. – Ты просто устала. Завтра ты будешь думать совсем по-другому, а сегодня проси прощения у своего отца, а не то спать сегодня не ляжешь – не заслужила.

– Не ругай ее, Хосефа. Ей грустно, и, может быть, она отчасти права. Если бы в моих силах было спрятать Даниэля в шкафу и сохранить для нее… – сказал Диего, вставая с дерева. Он сделал жест руками перед лицом, словно отгоняя тоску, и пошел навстречу своей только что повзрослевшей дочери. – Не надо меня ненавидеть, глупышка. Разве ты не понимаешь, что я – единственный в мире мужчина, который всегда будет тебя обожать, ничего не требуя взамен, – сказал он, достав из кармана своего очень старого пиджака платок со своим именем, вышитый Эмилией на уроках рукоделия в пятом классе начальной школы.

Эмилия поблагодарила его полуулыбкой, сверкнувшей поверх бури, бушевавшей в ее глазах. Она обняла отца, который стал напевать ей пиратскую песню, любимую колыбельную его бабушки. Ей не нужно было просить прощения. Пока он пел, она потихоньку собирала осколки разума, который принес ей славу здравомыслящей женщины, пыталась хоть как-то успокоить свой ум и сердце и смириться с тем, о чем знала с тех пор, как доктор Куэнка сидел в тюрьме: дружеский круг, к которому принадлежала ее семья, был обществом вероотступников, правительство считало их своими врагами, и не было другого выхода, ни другой судьбы для них, как только принять участие в заговоре, чтобы свергнуть его.

Из дома ее позвал Данизль:

– Где ты? Я уже должен ехать.

– Возле пруда, – ответила ему Эмилия, спокойная, как море после ухода циклона. – Иди сюда.

– Только не к пруду, ты меня опять столкнешь в воду, – сказал Даниэль, подходя к ним.

Он был в пальто, и Диего заметил нетерпение в его глазах.

– Тебе нужно уезжать прямо сейчас?

– Уже сегодня кто-нибудь донесет, что мы здесь и откуда мы приехали. Я сказал много лишнего.

Будь осторожен, – попросил его Диего.

Прежде чем пойти вслед за мужем, Хосефа поцеловала Даниэля.

На нем было грубое пальто, как у солдат правительственной армии.

– Мне его достала тетя Милагрос, – сказал он Эмилии, когда к его груди прижалась темная грива ее волос.

– Не бросайся на помощь тому, кто этого не заслуживает! – попросила Эмилия, уткнувшись лицом в отворот его пальто.

– Ты потеряла мой камень? – спросил Даниэль.

– Он у меня под подушкой, – ответила Эмилия, пригладив рукой прядь, которая вечно падала ему на лоб.

– Думай обо мне один раз в день, все остальные мысли обо мне гони от себя прочь! – просил ее Даниэль, а сам пальцем обводил контуры ее лица, словно хотел забрать с собой этот чудесный рисунок. Потом оторвался от нее и бросился бежать.

Войдя в дом, он встретился глазами с Милагрос Вейтиа, подошел и обнял ее.

– Ты меня сейчас сломаешь, мне же не пятнадцать лет, – возмутилась Милагрос.

– Поговори с Эмилией! – попросил он, подмигнув ей и отправился на поиски своего брата.

Сальвадор Куэнка был на четыре года старше, чем Даниэль. Он учился на третьем курсе юридического факультета Чикагского университета, когда туда поступил его брат. С тех пор они оба самозабвенно боролись за воплощение мечты, которая одним представлялась как великая революция, а другим – как волшебный переход к новому строю, который дал бы им право самим избирать правительство, как в любой другой стране, считающей себя современной.

Они были похожи. Сальвадор тоже оставался равнодушным к вещам, он был неугомонным, немногословным, но выразительным, уклончивым и улыбчивым, человеком богатой фантазии и строгого воспитания.

В тот вечер, пока Даниэль оставался с Эмилией и со своими воспоминаниями, пытаясь обрести уверенность в том, что у него теперь есть точка опоры, делающая его в то же время более уязвимым, Сальвадор открыл для себя Соль Гарсия. Он увидел ее в полутьме зала после концерта, когда она вскочила со своего места с криком «Да здравствует!». Потом, когда на сцене зажегся свет, он посмотрел на нее несколько секунд и почувствовал, что за всю свою жизнь не видел более светлого человека.