В нашем семейном архиве сохранился блокнот с рассказом, записанным моей бабушкой, об истории переселения греков из Крыма, передаваемой из поколения в поколение. О том, как сложно привыкали к новому месту, болели, умирали. В Крыму греки оставили не только свои дома, магазины, мельницы, виноградники и многое другое имущество, нажитое на протяжении жизни и перешедшее в наследство от предков. В Крыму греки оставляли свою тысячелетнюю историю. Они даже названия новым поселениям на Азове дали прежние, как в Крыму, – Ялта, Урзуф.

До меня еще дошли семейные предания о самом рыбном в мире Азовском море, об осетрах размером с дельфинов, о сушеной тарани, которую продавали только кулями – рогожными мешками вместимостью не меньше двух пудов, а непроданный товар рыбаки отвозили к себе домой и в морозные дни, зимой, топили печи. У моего прадеда был небольшой рыбный заводик на Белосарайской косе. Заводик, понятно, я уже не застала. Рыбу в Азовском море тоже. Сейчас там водятся только пеленгас и бычки, в старые добрые времена вообще рыбой не считавшиеся. Заводик наш забрали после революции, а прадеда репрессировали в тридцатых во время гонений на греков.

В семейном архиве сохранилось много фотографий тех времен. Начало века, мои греческие бабушки в гимназических платьях с белыми воротничками и красивых передниках, спектакли любительского греческого театра, дом на берегу моря, на ступеньках сидят женщины в белых нарядах. В детстве я очень любила изучать эти старые фото. Мне в память врезалась фотография, адресованная одной из моих греческих бабушек, времен ее гимназической юности. Это был портрет молодого человека, почти мальчика, а на обороте надпись на украинском языке: «Вiд вiрного горячого кохання дарую найдорощої Клавоньки. Вiд друга. 20 серпня 1918. Мариуполь-Порт на Катеринославщині».

Революция поставила крест на всей этой прежней жизни с белыми платьями и гимназиями. В ходе так называемой «Греческой операции НКВД» погибли практически все взрослые мужчины нашей семьи. Страшная статистика тех лет гласит: чуть ли не за полгода в тридцать седьмом было арестовано более 20 тысяч греков, преимущественно мужчин в возрасте от 20-ти до 50 лет.

Сохранилась последняя семейная фотография во главе с прадедом. Большая греческая семья, девять детей. Пять мальчиков и четыре девочки. Старших сыновей на фотографии нет, их уже забрали. Антошу, так его звали в семье, он был врач, и Алешу, он был военный. Это последняя фотография моего прадеда, его арестовали немного позднее. Было ему тогда далеко за шестьдесят.

Последняя фотография моего прадеда с детьми и внуками, 30-е годы

Фото из семейного архива. Мариуполь, начало ХХ века

Фото из семейного архива. Мариупольская гимназия, начало ХХ века

В нашей семье много трагических историй, но одна всегда стояла особняком. Каждый раз, когда я смотрю фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние», образ главной героини перекликается у меня с образом нашей тети Клавы, Клавдии Ивановны, родной сестрой моего дедушки. Они даже с главной героиней фильма внешне похожи. Жила тетя Клава в Дружковке.

Поездки к ней были одним из самых ярких воспоминаний моего детства, словно путешествия в другой мир, для меня, маленькой девочки, казавшийся просто сказочным. Резной буфет, кресло-качалка, красивая посуда, столовые приборы с вензелями (я еще не понимала смысла этого слова, но оно мне нравилось). Старинный толстый кожаный альбом со старинными плотными фотографиями теперь уже позапрошлого века. На фотографиях были изображены женщины в огромных и очень красивых шляпах, статные мужчины в мундирах. Но больше всего я запомнила рукописную фантастическую повесть «Полет на Луну». Повесть, которую сочинил сын тети Клавы Бобка, когда ему было лет двенадцать. Это была старая желтая тетрадь, исписанная каллиграфическим, но еще детским почерком. В повести рассказывалось, как его отец, капитан космического корабля Евгений Стеблин-Каменский, взял с собой в полет на Луну своего сына Бобку. А когда отца забрали в тридцать седьмом, Бобка тщательно стер резинкой фамилию Стеблин-Каменский и сверху написал Бедолажкин. Капитан корабля Евгений Бедолажкин взял с собой в полет своего сына Бобку Бедолажкина. Я не помню деталей этой повести, скорее – детского рассказа. Я ее читала, когда мне самой было лет примерно столько же, сколько и Бобке, когда он ее писал. Но я очень хорошо запомнила эти желтые листы, исписанные пером, и стертую фамилию. Бобка не пережил смерть отца. У него было больное сердце, и он умер. Эта история, эта рукописная книга на меня, тогда совсем девочку, произвели очень сильное впечатление. Бобки не стало в том возрасте, в каком была я, когда впервые узнала об этом мальчике и его судьбе.

Бобка Стеблин-Каменский

История любви и жизни тети Клавы достойна отдельной книги. Ее муж дворянин, адвокат Евгений Стеблин-Каменский, закончивший Петербургский университет, еще в студенческие годы заболел идеей «свободы, равенства и братства» и свято поверил в идеалы революции. Его мать была выпускницей Смольного института благородных девиц в Петербурге, отец преподавал в Варшаве в университете. В Мариуполь Евгений приехал строить новую свободную страну. Там они и встретились с Клавдией Ивановной. На вечеринке она так станцевала мазурку, что у молодого Стеблин-Каменского уже не осталось сомнений: эта греческая красавица станет его женой.

В тридцать седьмом Стеблин-Каменского забрали, а она еще очень долго носила передачи в тюрьму, часами простаивала в очереди среди таких же обреченных на вечное ожидание женщин, даже не зная, жив муж или нет. Через год умер сын, от нее, как от жены врага народа, отвернулись знакомые, из квартиры ее переселили в барак. От перенесенных стрессов отказали ноги, выходила ее уборщица школы, в которой она работала. Потеряв все и всех – одна, с прямой спиной, как ее научили еще в гимназии, она прожила долгую и достойную жизнь, проработав учительницей. Умирая в 86 лет, Клавдия Ивановна попросила положить в гроб ее свадебное платье, перешитое из бального наряда свекрови, в котором та выпускалась из Смольного.

Меня никто не воспитывал антисоветчицей, но я достаточно хорошо знала историю своей семьи, чтобы никогда не желать вернуть прошлое. Прокручивая в голове всю историю старших поколений, я иногда думала, что мы живем в каком-то Богом забытом месте или участвуем в страшном эксперименте, проводимом неведомо кем над человечеством… Что-то было во всем, произошедшем вначале с ними, а теперь и с нами, – бесконечно жутким и неотвратимым. И вот эта липкая тень советского прошлого, казалось, навсегда исчезнувшего, настигла и меня. Как-то моя мама сказала, вспоминая историю нашей семьи: «У нас каждое поколение начинает со стула и чемодана». Пришла очередь и моих «стульев и чемоданов».