В разъездной суете я даже не заметила, что багряная и прекрасная осень уже шла к своему завершению. За окном мелькали ослепительно желтые деревья с рубиновым отливом. По дороге встречалось много военных машин – целые колонны. Люди из автобуса им махали из окон, военные – им в ответ.

Я ехала в Запорожье на встречу с мамой, я была счастлива. Не буду претендовать на новизну открытия, но пока живы наши родители – мы, как маленькие дети, под защитой. Это как источник, от которого ты наполняешься живой водой и оживаешь, будучи даже в самом плачевном состоянии. Я очень ждала этой встречи.

Запорожье был ветрено-пустынным и слегка унылым. Судя по названиям улиц и площадей, город как бы застыл в Советском Союзе. Но практически с каждого балкона свешивался украинский флаг, не с такой интенсивностью, как в Днепропетровске, но достаточно, чтобы ни у кого не возникло сомнения, в какой стране вы находитесь.

Днепр в Запорожье был могуч и прекрасен, синий-синий, как огромное море. Да и Ленин в вышиванке разбавлял унылую картину советского застывшего прошлого.

С приездом в Запорожье моя экскурсия в детские воспоминания продолжалась. На острове Хортица когда-то жила моя прабабушка. Здесь я была в глубоком детстве. Прабабушку я помню плохо. Но я хорошо запомнила малину размером с кулак, персики размером с арбуз, дорогу на Старый Днепр, белый песок и множество чаек. После смерти прабабушки ни в Запорожье, ни на острове Хортица я больше не была.

И вот снова волей судьбы, точнее, волей войны, я оказалась в этом городе. В городе, в котором уже одну оккупацию пережила моя бабушка с мамой и тетей. Мама родилась в августе сорок первого. Дедушка только успел отвести бабушку в роддом и ушел на фронт.

В Запорожье у нас было много родственников. Одним вечером мы все собрались вместе, и я погрузилась в семейные истории, половину из которых слышала впервые.

Истории о том, как мой прадед, после того, как у них отняли дом, и до того, как его самого забрали в страшные 30-е, успел перевезти семью на остров Хортица. Как во время войны мой дедушка, сбежав из немецкого плена, чудом пробрался к моей прабабушке на Хортицу, обмотанный бумагой и облепленный вшами. О том, как его узнали только после того, как он показал фотографию моей бабушки, которую каким-то чудом сохранил в плену. О том, как моя прабабушка – мама моей бабушки – его выхаживала. Как каким-то чудом в Запорожье в условиях оккупации из Донбасса к ним пробилась моя бабушка с двумя совсем маленькими детьми. И как они встретились с дедушкой на острове Хортица. Как спали все на полу под столом. Как после освобождения Запорожья дедушка ушел на фронт, а после ранения снова волею судьбы оказался в Запорожье в госпитале.

И вот теперь опять-таки волею судьбы, точнее, волею этой войны, мы все собрались в Запорожье – теперь уже дети и внуки тех, кто пережил ту страшную войну, собрались вместе снова здесь, в Запорожье.

На этом семейном вечере воспоминаний мама рассказала еще одну историю уже этой войны. Недалеко от нашей дачи под Донецком находится многострадальная Еленовка, которая переходила из рук в руки не один раз. Теперь это территория новоявленной «Донецкой республики». Сосед нашей знакомой всегда был проукраински настроен и не скрывал своих взглядов. Когда пришли «эти», они устроили акцию устрашения. Этого человека привязали к дереву, обстреливали из автомата, заставили ползти по земле, унижали, как могли. Экзекуция продолжалась долго на глазах у односельчан. Его оставили живым. «Я никогда не видела, чтобы мужчина так рыдал. А мы все стояли вокруг, смотрели на него и не знали, что сказать, что делать» – это были слова нашей знакомой, которая тоже не хотела никакой ни «Донецкой республики», ни «Новороссии», как не хотели их и моя мама, и моя тетя, и множество других людей, оказавшихся там, для которых все происходящее было и остается страшным сном.

Начиная с какого-то момента всех этих страшных событий, я периодически испытывала чувство, что это все происходит не со мной. Я просто смотрю фильм, в котором я, моя мама, близкие мне люди играют главные роли. Фильм о войне, но это всего лишь кино. Оно скоро закончится, и все будет, как прежде. Но, к сожалению, это было не кино. «Война, может быть, и закончится, но как прежде уже ничего не будет» – это цитата из фильма с Мерил Стрип в главной роли о Первой мировой войне, я когда-то его смотрела и часто вспоминала эти слова. То, что «как прежде ничего уже не будет», понимали все.

Мама стала ходить с палочкой – смерть папы, война, безденежье; теперь ей приходилось возить в сумке на колесиках через весь город гуманитарную помощь себе и нашей тяжелобольной тете. Я даже не знаю, как она это все вынесла, но держалась стойко, без стонов и жалоб. Как-то во время нашей встречи в Запорожье у нее вырвалось: «Только через несколько дней после приезда в Запорожье я поняла, что жизнь продолжается».

Раздавленной я ее застала только раз, когда в Донецке «эти» в мае устроили «Парад победы». Я ей в тот момент позвонила. Сквозь слезы моя сильная и мужественная мама рассказывала мне об искренней радости людей, пришедших с детьми на площадь Ленина, где с грохотом проезжали танки с красными звездами и строем шли военные с автоматами и георгиевским ленточками. Мама плакала, это были слезы ужаса, бессилия, пустоты, безысходности. Такой беспомощно-опустошенной я ее застала только раз. Это все случилось позднее, а пока мы были вместе, пусть не дома, пусть в чужом городе, но мы были счастливы.

Правда, наше запорожское счастье было недолгим. Надо было уезжать: мне – в Киев, маме – в Донецк. Мы снова дали друг другу слово быть сильными и не плакать, но сдержать его не смогли.

Это был один из самых печальных эпизодов моего фильма о войне – сцена прощания на вокзале. Моя мама с палочкой, провожающая меня на перроне чужого города.

Я даже не могу описать чувства, охватившие меня, – когда ты возвращаешься домой не домой, особенно после встречи с мамой, состоявшейся в чужом городе. Внутри целые пласты эмоций, сменяющие друг друга: Запорожье, пронизанное запахом юга, Днепр, пахнущий рыбой, почти как Азовское море, мамины оладики с абрикосами по утрам и мама с палочкой, провожающая тебя на перроне чужого города, ставшего на три дня родным, и ты, уезжающий в дорогу, конечный пункт которой тебе самой не понятен. И снова мама, возвращающаяся в город, которого нет. И когда мы снова увидимся – не понятно. Слезы я не могла остановить, несмотря на наш уговор. Я долго плакала, и мама плакала. Я плакала, и в моей голове стучала одна злая мысль: «Пусть все те, кто придумал и продолжает эту чертову войну, имеют такую возможность видеться с теми, кого они любят». Только я думаю – они никого не любят.

По приезде на материковую Украину я с удивлением обнаружила, что мало кто из окружавших меня людей понимал, что там, на Донбассе, в действительности происходит. В самом начале моего путешествия меня, как очевидца военных событий, пригласили участвовать в одном из «круглых столов» посвященных нашим трагическим событиям. По окончании мероприятия ко мне подошел человек. Он сказал примерно следующее: «Вы вот вроде нормальная, и других я встречал оттуда вроде нормальных, но вы лишь исключение. Скажите, какой он „донбассовец“, что он хочет?» Я почему-то сразу вспомнила «денисовца», биологического предка человека, жившего еще до неандертальца. Представление о трагических событиях, происходящих на Донбассе, было у многих наших соотечественников сродни представлениям об этом «денисовце», о котором практически ничего не было известно.