Она слегка успокоилась. Я слушал.

— Конечно, моя семья в восторге, оттого что я выхожу замуж. И конечно, они пришли бы в ужас, если б моим избранником оказался кто-то менее подходящий, чем Чарли. Все это правда. Но помимо этого… Помимо этого, я глубоко увязла в чем-то, чего не могу до конца объяснить, но что пугает меня гораздо больше, чем предстоящий брак с Чарли. Кое-что в моем прошлом — привычка, если хотите, — вышло из-под контроля. И я уже не могу остановиться. Перспектива выйти замуж за Чарли открыла мне на это глаза. Это обстоятельство постепенно топит меня. Я это вижу, потому что оно заставило меня совершать некие конкретные действия, за которые я себя презираю. Вы знаете, что такое презирать себя? Не только за то, что вы уже совершили, но также и за то, что можете совершить? Я познала этот мрак. Но не вижу ему конца. И он меня пугает.

— Вы говорите о ревности?

— О нет, Джеймс. Ну или да… Но все гораздо сложнее. Все мои объяснения, даже мои метафоры, не передают этого в полной мере. Это живет во мне, не физически, но живет. Нечто неуловимое и ускользающее, неочевидное. Никто не способен этого разглядеть, кроме, быть может, одного-единственного человека. Я сама с трудом замечаю это в себе. Но оно меня пугает, говорю вам откровенно.

— Почему я?

— Что?

— Вы могли бы поделиться этим с кем угодно. Почему вы выбрали именно меня?

Мой вопрос прервал беспорядочный поток ее слов.

— Не знаю, — проговорила она медленно. — Полагаю, вы появились именно в ту минуту, когда были нужны. Я сидела на той скамейке в пустом парке, чувствуя себя одинокой, как никогда, — и тут передо мной вдруг возникли вы. О, не в том смысле, что вы были ангелом, нет, в таких-то ярко-красных шортах! В любом случае ангел мне бы не помог. Мне нужна, очень, человеческая помощь. — Она застенчиво улыбнулась. — В тот день я готова была все вам рассказать. И рассказала бы — если б вы только спросили. Но вы не спросили, а потом у меня возникли сомнения. Я знала: прежде чем я смогу изложить это кому-либо, надо все разъяснить самой себе. И я ничего вам не сказала.

Элла закурила очередную сигарету.

Я смотрел, как она затягивается, вспоминая ту сигарету, выкуренную в Гайд-парке теплым утром несколько недель назад. Мне казалось, будто с тех пор прошли годы, и картонная фигурка Эллы, которую я в своих уединенных мечтах сделал трехмерной, теперь на моих глазах разрушалась. А из лоскутков и обломков романтической куклы передо мной появлялась женщина, не нуждавшаяся ни в каких отважных спасителях. Она по-прежнему была напугана и одинока, как и плод моей фантазии, но по иным причинам, чем те, что я себе напридумывал. Эта новая женщина потянулась ко мне, и я взял ее руку, не зная, куда она может меня увести или утянуть.

— Но потом вы появились снова, у Камиллы Бодмен, — сказала она, — как раз тогда, когда я старательно делала вид, что все в порядке. И вы придумали этот глупый предлог с сумочкой, это было так мило. Потом вы меня выслушали, и мне показалось, что есть на свете человек, способный бросить мне веревку. Но я этого не хотела. Прежде чем тебя спасут, нужно признаться самой себе, что ты тонешь, а я не могла. Вы должны были обвязать веревку вокруг моих запястий силой, если нужно. Я не могла прийти к вам сама. И вероятно, никогда бы не сумела. А после случилось так, что именно вы явились на мою помолвку и повязали-таки эту веревку вокруг запястий — своим сарказмом, своими вопросами.

Она положила ладонь на мою руку:

— Конечно, я видела, что вы сами в ужасе от случившегося. Вас воспитали в уверенности, что нельзя разговаривать с женщиной так, как вы в тот день разговаривали со мной. Но вы показали, что можете быть достаточно сильным, чтобы помочь мне, а я знаю: рука, которая тянет веревку, должна быть очень крепкой, а плечо — сильным. Я подумала, что в вас есть эта сила. Я написала вам, еще не зная, придете ли вы на встречу со мной или нет. Но вы пришли. И вот теперь вы здесь.

Она наклонилась ко мне.

— Спасибо, — произнесла она тихонько. И поцеловала меня.

Даже теперь, спустя почти шестьдесят лет, я чувствую прикосновение ее мягких губ к моим и мурашки, побежавшие у меня по спине. Губы Эллы… Я долго рассматривал их, долго представлял — и наконец ощутил. Наш поцелуй — лихорадочный, гальванический, долгий, осознанный, нежный. Я чувствую даже привкус сигаретного дыма на своих губах.

— Спасибо, — пробормотал я в ответ.

— Теперь вам известно немного больше, чем раньше.

— Да.

— А остальное вы узнаете завтра.

— Если вы настаиваете.

— Настаиваю. Спокойной ночи, Джеймс.

— Спокойной ночи, Элла.

Она медленно поднялась и вышла из опустевшего бара. Осталось лишь несколько постоянных клиентов, дверь заперли, чтобы они могли продолжать свою попойку и никто им не помешал. Было уже далеко за полночь.

Следующий день выдался холодным. Ледяной ветер хлестал по улочкам города, прогоняя туристов, спешивших укрыться в кафе, что расположилось в здании старинной, еще тюдоровской постройки, с толстыми балками и низкими дверными проемами. Жители острова не обращали внимания на погоду, с раскрасневшимися щеками они упрямо шли вперед вопреки порывам ветра, срывавшего черепицу с крыш их домов и доносившего брызги морской воды до садов и лодок.

Замок возвышался над деревней, одинокий, отстраненный, с презрением глядя на очередную армию экскурсантов; те, взобравшись по крутому склону холма, у ворот платили служащим в форме за вход. Эти захватчики были вооружены не штыками, как в прежние времена, а современными туристическими справочниками. Их предводители не произносили перед ними храбрых речей, гарцуя на снежно-белых жеребцах, вместо этого они рассказывали о магазине сувениров, где продаются открытки по привлекательной цене, — слева за итальянским фонтаном.

Мы с Эллой тоже шли за экскурсоводами, я слушал главы из истории Сетона. Я узнал, что с начала тринадцатого века здесь существовал монастырь, в 1536 году мстительный король Генрих и его кардинал прогнали монахов — огромные покои стояли в запустении почти сотню лет. Еще нам рассказали о том, как в семнадцатом веке это место внезапно ожило: сначала здесь разместились казармы, потом склад амуниции и, наконец, тюрьма. А Элла поведала мне, что позже, в 1670 году, король не то в качестве извинения, не то в знак благодарности — кто знает? — пожаловал этот замок Аделаиде, графине Сетон, — «за оказанные услуги», как пояснила ее прапраправнучка с кривой улыбкой.

Слушая все это, я чувствовал, что замок наблюдает за мной. Казалось, всем своим видом он говорил: если уж пушечные ядра не причинили ему серьезного ущерба во время Гражданской войны, то на что мы можем надеяться? Со своими стенами, высеченными, из обветренного гранита и местами достигающими толщины четырех футов, он возвышался над нами с выражением зловещего и мрачного постоянства, которое обрел после того, как на протяжении восьми веков стоял там, открытый холодному ветру и холодному морю.