– Спешить не будем, – сказал Градов. – Не пойман – не вор, уяснил, Юрий Иванович? Мы можем сколько угодно подозревать Арбатова, а фактически ничего против него не имеем, кроме сомнительных показаний господина Краузе. А кто это такой? Наш враг, не забывай. Трусливый, раскаявшийся, но все равно. Так что придержим коней и займемся наблюдением.

Об успехах контрразведки полковнику Троицкому было доложено в тот же вечер.

Тот скептически почесал подбородок, но все же дал добро на продолжение разработки, а потом добавил:

– Возможно, вы ошибаетесь, Градов. Потратите уйму усилий на проработку пустышки, а потом все начнете заново. Но должен огорчить, такой фокус не пройдет. В армейском управлении ждать не будут. Прокопаетесь, пришлют следственную группу, а тебя с парнями отстранят, да и меня тоже со всеми вытекающими последствиями. Ты уверен, что не требуются дополнительные люди?

– Придется рискнуть, товарищ полковник. – Предательская змейка заскользила по позвоночнику майора. – Новых людей придется вводить в курс, пострадает конфиденциальность. В итоге мы никуда не продвинемся, хотя и находимся на верном пути. Я в этом уверен. Дайте нам день, от силы два.

Майор Арбатов что-то заподозрил, не был уверен, но чутье работало. Проживал он в квартале Кенигштадт округа Митте, в двух шагах от Александерплац. Там уцелели здания, квартиры в них были выделены офицерам под жилье. Квартал стерегла рота НКВД по охране тыла действующей армии.

В первый вечер подозреваемого довели до дома Романовский и Грамарь, одетые в штатское. Арбатов проверялся, это было видно невооруженным глазом. Он чего-то боялся, сильно нервничал. Дом был старый, пятиэтажный, с гулким просторным парадным. Арбатов шел к нему, делая сильную отмашку, вроде бы уверенно, целенаправленно, но иногда замедлялся, косил через плечо, а у подъезда встал и осмотрелся. Страх был безотчетный, что-то изводило его. Он не заметил наблюдения, оперативники грамотно слились с местностью. Арбатов постоял, выбросил папиросу, исчез в подъезде.

В доме проживали не только советские военнослужащие, но и немецкие семьи. Их не обижали, вежливо здоровались, но все равно аборигены шарахались от чужаков как от чумы.

Заходить в подъезд оперативники сразу не стали, скрипели несмазанные петли. Они убедились в том, что черный ход забит, перекурили и только через полчаса проникли за порог.

Квартира Арбатова находилась на втором этаже. За дверью поскрипывали половицы, фигурант слонялся из угла в угол, гремел дверцами шкафов, что-то подогревал на примусе. В одиннадцать вечера он угомонился.

Оперативники провели ночь на скамейке перед домом, спали по очереди, основательно подмерзли. В отделе они нарисовались в десять утра, мятые, не успевшие переодеться.

– Никуда он не отлучался, товарищ майор, – зевая во все горло, сказал Романовский. – Но этот парень явно чего-то боится, постоянно озирается, нервничает. Сейчас он здесь, этажом ниже. Мы проводили его, дали охране на входе соответствующие указания на тот случай, если клиент куда-то навострится. У него рыло в пушку, товарищ майор. Брать надо. Мы только время зря теряем.

Брать «крота» с помпой, при всем скоплении народа, майору не хотелось. Работа Смерш – дело тихое и деликатное. К тому же у Градова отсутствовала стопроцентная уверенность в том, что Арбатов и есть шпион.

К часу дня сгустились тучи, стал накрапывать дождь. Конец мая в этом году выдался нестабильным. Периоды летней жары сменялись холодными циклонами с сильными ветрами.

Капитан Нагорный курил у открытой форточки и зябко ежился.

«Ничего не боюсь, – иной раз говорил он. – Только холода. До паники, до жути из всех отверстий».

Сначала Влад не понимал этого, и Нагорному пришлось объяснять суть проблемы.

Весной сорок второго года он, тогда еще старший лейтенант, проходил службу в Сто сорок второй дивизии Четырнадцатой армии. Она несколько раз меняла дислокацию, перемещалась от Кольского полуострова до Карельского перешейка, успешно держала оборону, не давала противнику прорваться в Заполярье.

Нагорный нес службу в особом отделе НКВД. Именно они тогда выполняли функции контрразведки.

В мае сорок второго один полк дивизии был срочно брошен на север. Зимнюю форму бойцы уже сдали, перешли на летнюю. Полк выступил поздно вечером. Шли открытыми участками, ни оврагов, ни деревень.

Подошел циклон, о котором, кстати, предупреждала синоптическая служба. Резко похолодало, началась вьюга. У солдат были только тонкие летние шинели. Приказа прекратить движение не поступало. Спрятаться было негде. Люди отставали, пытались согреться. Отсутствовала даже возможность развести костры. В округе не было ни одного перелеска. Солдаты падали в снег, замерзали, умирали быстро, просто засыпали.

Возвращаться назад было бессмысленно. Полк уже прошел половину пути, но до пункта назначения не добрался.

Утром, когда закончился буран, взорам спасательных команд предстала ужасающая картина. По всему пространству вдоль дороги были разбросаны трупы. Живые бойцы спешно отправлялись по госпиталям.

В эту ночь погибли около пятисот человек, не в бою, не под обстрелом, а исключительно благодаря головотяпству начальства. Остальные получили обморожения. Многие скончались на больничных койках или потеряли конечности. Полк прекратил существование.

Нагорный сам не понял, как выжил. Сначала брел, потерял в буране своих товарищей. Ему хватило ума стащить с ближайшего трупа шинель. Он дополнительно укутал ею ноги, свернулся эмбрионом. Утром спасатели его откопали, окоченевшего, неподвижного, перенесли в машину.

Дело о гибели полка было передано в трибунал, но виновных не нашли, списали на капризы погоды.

Психика Нагорного дала крен, в голове остался дикий страх перед внезапным холодом. Он не боялся ни воды, ни высоты, ни пули, но вот когда начинало холодать, делался мрачным, нервничал, старался надеть что-нибудь теплое. Зима же всегда становилась для него пыткой.

Дождь прекратился в половине второго. Примчался Романовский, сказал, что майор Арбатов покидает штаб. Влад всполошился. Почему мы еще здесь?

За подозреваемым они отправились гуськом, по обеим сторонам дороги, благо Унтер-ден-Линден была заполнена народом.

Усилился ветер.

Арбатов натянул на уши фуражку, набросил на плечи брезентовую накидку. Он двигался ровным шагом по бульвару, изображал спокойствие, но все же спотыкался, оборачивался.

«Свалить собрался из советской зоны?» – мелькнула тревожная мысль в голове Градова.

Процессия добралась до Парижской площади, посреди которой возвышались Бранденбургские ворота, символ Берлина и Третьего рейха. Массивная конструкция держалась на двенадцати колоннах. Все они уцелели. Но ворота посекли осколки, они покрылись сажей, копотью.

Мусор с площади был уже убран. Вблизи ворот возвышались остатки дота, обугленные, черные.

На площади стояли веерные указатели со стрелками. Налево – Потсдамерплац, прямо – Тиргартен, направо – рейхстаг.

Здесь было людно. Сновали скромно одетые берлинцы, как правило с опущенными головами.

Во многих местах фотографировались советские военнослужащие, молодцеватые, подтянутые, с орденами и