После громадных, холодных корпусных зал небольшой домик Антоненко показался мне чрезвычайно уютным. Солнце особенно весело заглядывало через маленькие окна в чистенькую гостиную-кабинет. Табачный дым, тонкой струйкой вившийся из столовой, в первый и, думаю, последний раз в жизни, показался мне заманчивым. До нас донеслись звуки вальса, кто-то пел мотив легоньким баском, за ним, ощупью, шел аккомпанимент гитары. Это незначительное обстоятельство на меня произвело самое приятное впечатление. Мне вспомнилась кавказская крепостца, маленький флигелек, в котором квартировал мой старший брат, офицер, также «с голоса» подбиравший на гитаре романсы.

В столовой, около весело кипевшего самовара, сидел Николай Федорович и разучивал вальс.

— Сейчас, господа, сейчас… Наливайте себе чаю сами. Мне нужно кончить вальс.

Порвавшаяся струна, однако, заставила его заняться настраиванием.

Доброе лицо гитариста так приветливо смотрело, что я почувствовал себя совершенно дома и принялся за чай со сливками, — роскошь, которая столько месяцев была мне недоступна.

Окна из столовой выходили в сад и примыкавший к нему двор; здесь бегала серая волохатая собака, сразу же мне понравившаяся; около сарая запрягали в сани тройку деревенских лошадок. Брат сообщил мне, что собаку зовут Валеткой, она страшно злая, еще в прошлом году подмяла под себя соседа шинкаря. Кучер Кондрат — первый силач на хуторе и во время косовицы идет в голове. Лошади: Шпанка, Казачка и Бурый. За Бурого, уверял меня брат, Антоненко давали большие деньги, да узнали, что мерин, и отступились. Казачка брыкается, Шпанка отлично идет под верхом.

Гимназист Ваня, уписывавший громадный ломоть хлеба с маслом, прибавил:

— А Бурый не дает садиться, скидает…

Я с живейшим любопытством вслушивался в эти объяснения и хотел идти во двор посмотреть поближе лошадей; но в это время Николай Федорович докончил настраивать свою гитару и предложил сыграть польку, разученную им с Ваней, наладившимся «подбирать» на гармонии. Конечно, мы с братом обратились в слух. Они заиграли, и в тех местах, где не выходило гладко, Николай Федорович ловко подпевал.

— Эх, жалко, что вы ни на чем не играете! Как бы у нас тогда дело пошло. Шик!

Мой брат незаметно вытащил из кармана губную гармонику и присоединился к оркестру. Это было даже для меня сюрпризом. Эффект получился удивительный, а когда поощренный брат стал выделывать рулады, то восторг Николая Федоровича не имел границ.

— Вот ловко придумали! Вот ловко! Ну-ка, ну-ка, еще…

Полнейшее удовольствие разлилось по лицу Николая Федоровича, и он в пятый раз принимался за польку. Наконец, вошел бывший денщик Антоненко, дворник и в то же время лакей, Горобец.

— Та годи вам! Вже запрягли.

Николай Федорович крикнул ему, чтобы он убирался, и оркестр продолжал гудеть.

— Попробуемте, господа, вальс, — заявил брат, который научился отлично его насвистывать.

Попробовали, вышла каша. Гармоника затягивала совсем не то, а Николай Федорович никак не мог «подобрать» и лишь подпевал своим козлиным баском.

Перешли опять на польку и стали уже было вырабатывать план кадрили из русских и малорусских песен, как опять появилась в дверях голова Горобца.

— От майор рассердится, что панычи опоздали. Оркестр смолк. Николай Федорович побаивался дяди.

— Господа, знаете что? Я пойду вместе с вами на хутор. Пойдемте к Дехтярям, к Яссинским, к Нартовым играть танцы. Идет?

Встретив шумное одобрение, Николай Федорович заставил Горобца наскоро уложить свои вещи. Разместившись кое-как в санях, мы весело выбрались за город. Николай Федорович предложил устроить спевку.

— Ведь к Дехтярям в церковь поедем, неловко отказаться спеть обедню. Нужно им хватить «нотное!»

По дороге мы отлично навострились петь «Господи, помилуй!» лаврского напева, но Симоновская херувимская шла неважно. Мой брат пел в корпусном хоре и знал твердо свою партию, остальные, включая сюда и учителя, пели «по слуху».

— Ничего, — ободрял он себя, — в этом месте отец Александр (диакон) подпустит октаву, а тут Дехтяр поддержит альтом. Сойдет!..

Мы действительно запоздали, и на хуторе у самого крыльца нас ждал разнос майора, но ему нужно было спешно ехать по делам в другую деревню, и потому некогда было долго распекать.

В холодных сенях, заставленных сундуками, мы разделись. Надо было представляться, но я, одичавший в корпусе, заслышав женские голоса, переконфузился и не хотел входить. Ловким пинком брат вытолкнул меня из сеней, и я принужден был влететь в комнату.

В небольшом зальце с выбеленными стенами и некрашенным полом встретили нас радушно домочадцы Антоненко: старуха-мать его, сестра и две молоденькие племянницы. По средине комнаты стоял обеденный стол, на котором уже дымилась суповая чашка. Старшая племянница, добрейшая Софья Федоровна, видя мое смущение, тотчас же взяла под свое покровительство и усадила за стол подле себя.

Бабушка — мы с братом тоже звали так впоследствии старушку — мать Антоненко, — хлопотливо потчивала нас.

— Та ты, Васю, пирожка возьми, с горохом, а бо с капустой, а то может хочешь пампушек?

Она предлагала и «кулишу», и «затирки», карасей, линей, кашу пшенную и взвар.

Наголодавшись в корпусе, я пробовал усердно все, что мне ни предлагали и, видимо, сильно зарвался, так как брат, воспользовавшись общей горячей беседой, толкнул меня в бок и шепнул, что «очень уж без церемонии».

После обеда бабушка ушла к себе, а Николай Федорович пожелал блеснуть оркестром…

Раздались звуки польки. В дверях стала показываться домашняя прислуга — все интересовались новинкой.

Барышни не вытерпели и стали вертеться по залу.

— Нет, ведь как ловко-то выходит, а?!.. — восторгался больше всех Николай Федорович.

Софья Федоровна пригласила меня танцевать; но для меня это казалось немыслимым. Я и в корпусе старался отделываться от танцев, а тут вдруг… с дамой.

В это время в дверях показалась бабушка.

— И не стыдно вам?! У людей пост на дворе, а они танцы играют.

Все притихло. Потом я привык к воркотне доброй бабушки, но первый выговор мне показался страшно обидным; я искал глазами брата, но он был занять хорошенькой Наташей, которая, видимо, осталась довольна кавалером.

Вскоре после обеда босоногая Гарпина влетела с самоваром, две другие горничные расставили на стол постные крендельки, бублики, коржики, варенье и пастилу. «Вот бы в корпусе так кормили!» — думалось мне.

Помня предупреждение брата, я старался есть меньше. Бабушке не нравилось это, и она все время потчивала нас то тем, то другим и ласково выговаривала за церемонность.

После чаю мы отправились при лунном свете кататься с горы. Николай Федорович уверил всех, что отлично управляет большими «воловьими» санями. На длинные дровни постлали соломы, покрыли ковром; мы уселись и с хохотом покатились по скату горы на занесенный снегом пруд. До половины горы доехали благополучно, но Николай Федорович и понятия не имел об управлении, мы наткнулись на куст, и все пошло кувырком. Ушиблись-таки порядочно. Николай Федорович очутился под санями. Закутанные в салопы и платки барышни отделались счастливо. Наташа зубами ухитрилась расцарапать лоб брата и набила ему «гулю», что нисколько его не сердило, наоборот, видимо, сердечно радовало обоих.