Неприятно только «шабашовать» вместе с возницей.

Мы с братом поехали на хутор к Антоненко.

Когда мы ездили в деревню на Рождество, то местность казалась безотрадной; теперь же весной рассыпанные почти непрерывной цепью по балкам белые хаты, окутанные вишняком, яблонями и грушевыми деревьями, приветливо улыбались нам; высокие «млины» не казались уже мертвыми великанами, а бойко работали своими длинными крыльями. В ставках полоскались гуси и ныряли утки. Густая щетка зеленеющих пашней перемежалась утрамбованными, точно паркет, толоками, на которых серой волной двигались овцы, низко, точно ножницами, срезывая траву; бродил крупный малороссийский скот, и подпрыгивали спутанные лошади, и озабоченно исследовали землю свиньи. Любопытная молодежь подскакивала к самой дороге, а наперерез бросался пастух с длиннейшим кнутом и хлестким взмахом отгонял их к мирно пасшимся солидным родичам.

С каким интересом следили мы, сидя в бричке, как змеей извивалась левая пристяжная Шпанка и растяжным галопом старалась догнать спокойного и, казалось, еле двигающегося коренника, иноходца Бурого.

Эти обычные деревенские картины нас несказанно радовали, и жизнь казалась так хороша, так красна…

По дороге мы догнали тележку в одну лошадь, в ней на коврике из обрезок солдатского сукна сидел Петр Иванович Коржинский, хороший знакомый Антоненко, мелкопоместный «панок», служивший когда-то чиновником в интендантстве, но выдававший себя за майора и любивший повторять три-четыре ему известных французских фразы.

— А! Коман-ву-порте?[98] — крикнул он, обдав нас серой густой пылью из-под колес своей брички.

— К бабушке? Галопируемте вместе. Я уж давно оглядываюсь и гляжу, чья это пристяжная такие карамболи выкидывает. — Говорю Остапу, а это ведь, надо быть, кони Якова Антоновича; а он дурак бурчит себе: ни, да ни. Ну, я приказал ему ехать потише, чтобы убедиться. Компреневу?[99]

— Что ж ее придерживать, вона и бiгать не вмiє, — заметил лукаво наш кучер.

— Ну, ты мужлан! — рассердился Коржинский.

— Та, ей-Богу, Петр Иваныч, сидайте лучше с панычами, а Остап поиде сзаду.

— А что же, это недурно. Вулеву?[100] — Мы выразили согласие, и через минуту костлявая, длинная фигура с громадными подкрашенными усами поместилась между нами. Скоро лошадь Коржинского, крохотный кучер, хлопчик Остап, и тележка скрылись из наших глаз, и только жеребенок бежал подле нас; но потом спохватился, залился тонким, тонким ржаньем, в ответ ему еле донесся родной призыв, и стригунчик, поднявши крохотный хвостик, бросился стремглав назад.

— Вот дармоед, Остап, должно быть, заснул, не подгоняет коня.

— Э, це вин хоче, щоб мы побильшы его выпередили; а там под самым хутором як страда обгонит нас, — спокойным голосом процедил кучер, — лица его не было видно, но, должно быть, ехидная улыбка подергивала его губы. Петр Иванович делал вид, что не слышит насмешки, и заговорил с нами о корпусе.

— Мой племянник, Петрусевич, с вами видь учится. — Савеву?[101] Его маменька, — моя дражайшая сестрица. Ограбила она меня, обобрала как липку. Компреневу? Дневной грабеж. Воспользовалась тем, что я в походах разных участвовал, она и завладела моим клином в пять десятин. Сестрица говорит, что клинчик ее и в нем будто всего три десятины восемьсот сажен, так я вам, господа, скажу: врет она, сестрица моя, врет она, дражайшая, пять десятин кровных моих, наследственных!..

Петр Иванович последние слова злобно прокричал, точно перед ним были его враги и судьи, а не два кадетика, балансировавшее на узком сидении.

— A хорошие там вышли у Марфы Ивановны конопляники! Дуже хорошие, — вставил свое едкое слово и кучер, пустивший в гору лошадей шагом.

— Да, что ты, бестия, злить меня хочешь?! Злить, что ли? — Кучер одернул свое добродушно лукавое лицо и, вытянув из кармана рожок, высыпал на ноготь табаку и, крепко нюхнув, заметил:

— Це я жаліючи вас же.

— То-то! — прохрипел наш спутник. Показавшаяся крыша Антоненковского дома вновь скрылась при повороте дороги, и, наконец, по узкой аллее мы лихо влетели в помещичий двор к подъезду.

На хуторе мы застали не только всю семью Антоненко, но сестру Петра Ивановича, приехавшую к Якову Антоновичу посоветоваться по поводу тяжбы с братом. Марфа Ивановна, женщина удивительной толщины, не робкого характера и говорившая басом, удивительно, однако, боялась Якова Антоновича, как почти и все, имевшие с ним дело.

В момент приезда нашего онасидела в кабинете у хозяина. Николай Федорович сейчас же нам сообщил, что «посадница» Марфа уже дважды заявляла: «позвольте мне выйти!» — и выкатывалась из кабинета — «не выдерживала».

Петр Иванович, узнав о присутствии сестры, хотел было уехать назад, но отставший Остап не приезжал еще, и ему пришлось остаться. Николай Федорович потирал руки, предвкушая удовольствие, которое он надеялся почерпнуть от наблюдения за ссорой Коржинского и Петрусевич.

За обедом Яков Антонович заявил тяжущимся, что он их помирит следующим образом: купит спорный участок и разделит между ними деньги пополам. Петр Иванович готов был согласиться, но сестра и слышать не хотела о мировой сделке.

— Ведь уступи я ему, так он завтра и дом мой потребует делить. Хороший брат разве так должен поступать с сестрой, сиротой; да он бы свое еще отдал, а не требовал бы последнего от меня, бедной вдовы, — басила Петрусевич, жадно проглатывая третью тарелку борща с сушеными карасями.

— Атанде-с, атанде-с[102], дражайшая сестрица! — хрипел Петр Иванович, простирая по направлению к ней свои костлявые руки.

Николай Федорович толкал меня ногой под столом и силился удержаться от смеха. Зоркий глаз Антоненко видел, однако, проделки племянника, и он, не стесняясь его возрастом, заметил:

— А ты бы, горе-педагог, вместо того чтобы смущать детей и смеяться над другими, смотрел бы больше за собой. На косовице был сегодня! Много накосили?

— Да, порядочно! — робко ответил Николай Федорович.

— Что значит порядочно? — спрашивают тебя толком, — сколько? до какой межи?

— Да вот… я не знаю, как называется, этот… то есть клинок…

— Э-эх, брат, бачили, та не видали, ты и на косовице, видно, совсем не был. Работник!

— Помилуйте, дяденька, спросите… да вот Петр Иванович видел, как я с «лук» мимо его хаты шел.

Коржинский ничего не мог видеть, так как был в городе, но Николай Федорович выбрал такой момент, когда у того был набит полон рот, а главное, педагогу было известно, что молодящийся интендант, несмотря на свои годы, страстно посматривал на Софью Федоровну, и потому не в его расчетах было ссориться с братом барышни.