– Или, положим, святой Раймунд Ноннат, – перечислял священник. – Тюремщики проткнули ему верхнюю губу, потом нижнюю и сцепили их навесным замком, который отпирали ключом лишь изредка, когда приносили скудную пищу.

Горожане слушали, завороженные.

– А святой Онуфрий! Ему вырвали глаза. Он же, ничуть не смутясь сим увечьем, сыграл партию в карты со своим палачом и выиграл!

Святого Аустрегизила бросили в яму со львами. Один из них заглотил его живьем. На следующий день хищный зверь уже ходил на задних лапах, обратился в христианскую веру и свершал молитвы.

Святая Хлодозинда прославляла Господа в духовных песнях. Язычники зашили ей рот, но голос ее слышен был как прежде, ибо исходил из ее ушей.

И вот вам последний пример, святой Варфоломей[6]. Его пытали, содрали с него кожу, обнажив мышцы. Он же собрал ее, выдубил, нарезал листами и переплел в прекрасную книгу, где и написал житие свое. В сии смутные времена, – заключил священник, – думайте о том, что ваши беды – ничто рядом со страстями наших святых угодников и угодниц, а они сносили их безропотно.

Прихожане возвращались по домам, проникшись величием Божьим и каясь в своих грехах. В последующие дни Гамельн молился с глубочайшим раскаянием.

Однако Зло всё множилось. Вскоре Мирелла поняла, что охотно и дальше гнула бы спину, разнося воду, или даже гонялась за крысами, лишь бы не чертить кресты на дверях.

В тиши безмолвного града все звуки усиливались многократно. Она слышала крысиный писк, глухой шорох собственных стоп о мостовую. И как некто идет за ней, держась поодаль. Он объявился на второй день. Мирелла уловила его шаги и скрип колес ручной тележки, как только начертала мелом крест. И тут же тишину нарушил крик:

– Мертвых вон!

То был гамельнский могильщик. Увидя очередной крест, он закликал о мертвых: три слога точно многоточие за Миреллиным мелком.

В одно утро она постучала в дверь. Подождала, держа мел наготове и слушая частый стук сердца. Она уже надавила на мел, как дверь вдруг приоткрылась. За ней стояли, держась за руки, двое детей. Годов семи-восьми. Одинаковые волосы жалостно спадали с голов, одинаковые глаза туманились от горя. То были близнецы. Мирелла вопросила сдавленным голосом:

– Где ваши родители?

Дети не ответили. Дрожащей рукой Мирелла начертила на их двери крест. Раздалось: «Мертвецов вон!» Она вздрогнула. Это уж слишком. Со всех ног пустилась она прочь. Мирелла убегала всякий раз, когда крик могильщика приближался. Она не хотела говорить с ним. Не хотела видеть его тележку и то, что в ней.

Она бежала столь скоро, что перехватило дух. Пришлось остановиться и отдышаться. Она так и видела перед собой испуганные детские лица. Мирелла потрясла головой, потерла глаза, умылась водой. Но тщетно.

Она воротилась вспять.

Могильщик еще стоял перед домом, где она только что начертила крест, но собирался уходить. Тележка его укрыта была грубой холстиной. По тому, как вздыбилась ткань, видно было, что тележка полна. Близнецы всё стояли на пороге, не шелохнувшись, будто обратились в изваяния.

Могильщик добродушно, по-товарищески, приветствовал Миреллу.

Такое радушие на его лице удивило ее. Он беззлобно улыбнулся в седоватую бороду. И пошел дальше, вновь закликая:

– Мертвых вон!

И снова три слога громко раздались в тиши, так что Мирелла и дети поежились.

Внезапно Мирелла уразумела: не столько тележка, сколько сам этот крик леденил ей душу. И, пригнувши голову, ринулась вопреки бередившему нутро отвращению. Она нагнала могильщика. Тот недоуменно остановился.

Мирелла открыла рот, толком не зная, что сказать. И тут ее оспенило:

– Вам нужен другой крик, – сказала она.

Могильщик воззрился на нее в изумлении.

Мирелла закрыла глаза. Вслушалась в тишину, объявшую Гамельн. В этом томительном безмолвии чувствовался тот же напряженный покой, полный невысказанного чувства, что и у ночного бдения у гроба. Надо было отдаться этому току чувств, подхватить его и обратить вспять. Мирелла улыбнулась – вот оно!

И запела:

Напев был бодрый и прыгучий, как считалка. В городе, где люди мерли как мухи, где страх затворил все окна и сковал жильцов, Миреллина песня дохнула вольным, непокорным ветром. Могильщик разразился крепким смехом. Близнецы вышли из оцепенения и тоже засмеялись, да так, что слезы потекли из глаз их неудержными ручьями. Мирелла смотрела на них с облегчением. Куда лучше слезный поток – его можно сдержать запрудой, – чем пересохшее русло.

Могильщик разучил песню и удалился едва не бойким шагом, напевая себе под нос. И всюду, где он ступал, звуки ее прогоняли грусть.

Мирелла вошла в дом близнецов.

– Родители ваши умерли в постели? – спросила она.

Дети кивнули.

– Вы спали с ними?

Помотали головами. И указали на смежную комнату. Мирелла была в доме стекольщика, с роскошной лавкой. Мастер был столь богат, что имел две спальни.

Мирелла придвинула к двери родительской спальни тяжелый сундук.

– Не входите туда.

Потом отворила дверь в комнату близнецов. Визжа, кинулись врассыпную крысы. Мирелла обошла дом, обнаружила кладовую, где хранились припасы. Пол в кладовой был выше, а дверь толще, – крысы туда еще не пробрались. Продовольствие было не тронуто. Мирелла взялась за детскую постель, перетрясла простыни, дабы увериться, что ни одна тварь в ней не укрылась. Затем снесла ее в кладовую. Наполнила водой два больших кувшина. Суета оживила дом и чуть привела детей в чувства.

– Затворитесь здесь, – велела она, покончив с приготовлениями. – Воды и еды у вас вдоволь.

Она сцепила им руки.

– Вам повезло, что вас двое. Держитесь друг друга. Каждое утро, как я постучу, открывайте мне. Но из дому ни ногой. Нынче шнырять по улицам опасно. Ждите, когда колокол с каланчи отзвонит конец мора. Зло, должно быть, скоро покинет город.

И Мирелла улыбнулась детям, чтоб не догадались они, сколь сомневалась она в последних своих словах.

Врач и аптекарь, в силу долгого и прилежного учения, знали всё о проявлениях, опасностях и осложнениях черной чумы. Они перечли все трактаты. Гиппократ, Гален и Эрасистрат сходились на одном спасительном средстве, кое выражалось в трех предписаниях: «Уходи скоро, уходи далеко и воротись поздно». Уважая мудрость своих учителей, сии ученые мужи при первых же признаках мора собрали пожитки и покинули Гамельн.