Пытаются вытолкнуть советские войска на восточный берег Днепра.

Не жалеют ни живой силы, ни техники. Возможно, и штрафному батальону там место определено, где-нибудь в направлении на Житомир.

На других фронтах относительно спокойно.

Мысленно представил расстояние от Волги до Днепра, от стен Сталинграда до Киева. Далеко продвинулись. А вот на севере, под Ленинградом, линия фронта неизменна, стоит как стояла. Не видно существенных перемен на подступах к Белоруссии, злокачественной опухолью выперлась линия фронта в сторону Смоленска.

У троих штрафников, присоединившихся к Колычеву, свой интерес, свое представление о положении на фронтах.

— Километров восемьдесят до села-то осталось, — прикидывает один. — Глядишь, освободят днями-то…

— Мое месяц назад как освободили, а кто жив остался — неизвестно. Вы хоть ждете, а мне и ждать нечего. Сосед писал, мать еще в сорок втором померла, а сеструху в неметчину угнали. Сиротой хата стоит.

— У тебя стоит, а мою спалили. Мать с женой и двумя мальцами в землянушке перебиваются. Голодуют.

— Голодует — значит, честная. Которая с председателем али бригадиром под скирдой хвостом вертит — та сытая. Да за это дело и у солдата осьмушка хлебца найдется…

И пошел, завязался, чуть его затронь, томительный, страдательный разговор о доме, матерях, женах. Как они там?

Уголовники положением на фронтах не интересуются. Их у щита со сводкой Совинформбюро не встретишь.

Второй роте выделили из прибывшего пополнения сорок два бойца. Вернувшись из штаба в блиндаж с кипой личных дел, Павел сразу засел за ознакомление с личностями штрафников. Подавляющее большинство, как и предупреждал Балтус, — пособники фашистов.

Открывая папку за папкой, находил в определении одну и ту же стандартную формулировку: за пособничество немецким (фашистским) оккупантам в должности …………… приговорен с отсрочкой исполнения приговора до окончания войны к отправке в штрафной батальон.

Распределил поровну в каждый взвод. Дела трех бывших офицеров отложил в сторону.

Закурдяев Михаил Ефимович, 1919 г. р., уроженец г. Оренбурга, кадровый командир. Военное училище окончил в 1940 году. Старший лейтенант. Командир стрелковой роты. Не ранен. Был в плену. Освобожден немцами. (?) За что, за какие такие заслуги? Вообще непонятно. Чтобы немцы освобождали из концлагерей советских военнопленных, не завербовав их в разведшколу или во власовскую армию? Ни о чем подобном Колычеву прежде слышать не приходилось. Жил в оккупации, в Харькове, на свободе (?). В штрафной батальон направлен в силу действия приказа Ставки Верховного Главного Командования № 270 от 16 августа 1941 года. Как бывший в плену или окружении.

Шкаленко Андрей Сидорович, 1915 г. р., офицер запаса. За уклонение от воинской службы. Женат. Двое детей. Бывший член ВКП(б). Что заставило человека скрываться от мобилизации, тем более — члена партии?

Огарев Виктор Викторович, 1921 г. р. Лейтенант. Был на фронте. Ранен. Опять фронт. Драка с высшим по званию командиром. И причина банальная — женщина.

В общем, со всеми тремя надо встречаться и говорить лично.

* * *

Ближе к полуночи потянулась к развалинам водяной мельницы на северную окраину села блатная публика со всего батальона. Был кинут клич на сбор. По одному, по двое прокрадывались к полуобрушенной стене, ныряли в зияющий оконный проем. Размещались вокруг мельничного жернова. Правил сбором вор в законе по кличке Кашира, закоренелый и изворотливый уголовник, принадлежащий к верхушке блатного мира, главный ревнитель его законов и нравов. Природа наделила Каширу цыганской внешностью — курчавые смоляные волосы, темные с отливом глаза, смуглая кожа — и располагающими манерами.

По правую руку — Сюксяй. Ему поручал Кашира организацию толковища. Всего к условленному месту сбора приглашались около сорока человек А сошлись менее половины. Когда стало ясно, что ожидать больше некого, Сюксяй вслух пересчитал людей — семнадцать человек! — и злобно выругался:

— Дешевки, твари. Отвалили, трухачи. Давай, Митяй, думай, как работать будем? Кто на себя Стоса возьмет? — Сюксяй лукавил. Все у них с Каширой обговорено и решено заранее было. Но надо было соблюсти этикет.

Сюксяй пробежался глазами по лицам подельников и остановил выбор на Сашке Рубаяхе из четвертой роты. Знал его тяжелую руку-удавку. Сашка по наводке Каширы уже работал по-мокрому.

Но Рубаяха неожиданно заартачился:

— Стос — чего? Он трухляк Пусть его другие работают. Соболь вон. А я Петра Малечика на себя возьму. У меня с ним счеты еще по Казани есть. Он мое шмотье с рыжьем прихомутал. Должок получить требуется.

Соболь и рад бы в отказ пойти, да авторитета среди воров ему много не хватает. А так — что? Силенкой бог не обидел, да и молва по всем лагерям пойдет, кто Стоса ухайдакал. Везде будут Соболя бояться. Ему ли коротышку-урода не уделать. Случай подходящий, чтобы авторитет свой возвысить. Но самое главное — об этом Соболь еще на площади перед штабом разнюхал, — что Стос, Малечик и Фура вагон с эвакуированными потрясли. Серьги и кольца золотые поснимали. Тряпок гражданских два чувала набили. А сам Стос золотой крест носит. И плевать Соболю на то, сдавал Стос или Фура воров ментам, за один только этот крест Соболь готов обоих на тот свет спровадить.

Покидав понты, наконец выработали план: Соболь пилотку на уши натянет, воротник у шинели поднимет и войдет в землянку, вроде новенький, место себе подыскивать станет. Дойдет до Стоса и финяк ему в ребра вгонит. Остальные сразу на шум гуртом ввалятся.

Малечика Рубаяха успокоит, а на Фуру Залетный с Канаем навалятся. Кашира с Сюксяем проследят, чтобы все шмотки забрали, и кипеш успокоят. Шестеркам с вояками пригрозят, чтобы никого не признавали. Вроде спросонок в темноте лиц не разобрали.

Было уже около двенадцати, когда заговорщики, опять же поодиночке, по двое, потянулись к землянкам пятой роты. Ветреная безлунная ночь скрадывала шаги, скрывала крадущиеся тени. Первым, придерживая под шинелью прихваченный из пирамиды «шмайсер», к которой на ночь по уговору с Сахно был приставлен его шестерка по кличке Ворон, шел Сюксяй. Через полчаса все налетчики благополучно добрались до указанной Канаем землянки. Достав ножи, скопились по обе стороны от входа, готовые к броску.

— Давай, Соболь, пошел, — просипел Кашира.

Соболь, пригнувшись, толкнулся в дверь. Все напряглись, замерли. Сердца отстукивали секунды, потом минуты: вторая, третья. А внутри ничего не происходило — гулкая тишина. Наконец дверь бесшумно приотворилась, и в проеме появился Соболь:

— Кончен бал, босяки. Кто-то заложил — ушли, суки, — глухо сообщил он. — Нет их тут. Оторвались. И сидора с собой прихватили.

— Ты чё, Соболь, пургу гонишь? Труханул? — надвинулся на него с ножом Кашира. — Когда оторвались? Тут были. Канай?!

— Тут были.