— Ружье как?

— Зарегистрировано по закону.

— Я — не о том. Бьет хорошо?

— Мировецки! С семидесяти метров чирка навылет вторым номером дроби прошивает. Шестнадцатый калибр. Двуствольная штучная тулка выпуска тридцатого года. У деда Лукьяна Хлудневского за сотню купил. Теперь таких ружей уже не выпускают. Серийную штамповку шуруют.

— В райцентр часто ездишь?

— Каждый день по десятку груженых рейсов с зерном на элеватор гоняю.

— Завтра меня попутно не захватишь?

— Какой разговор! Куда и во сколько за вами заехать?

— В шесть часов вечера буду у Кротова.

— Лады!..

После разговора с Тропыниным поведение Федора Степановича Половникова стало для Антона Бирюкова еще более загадочным. Почему этот богомольный «молчун» вдруг заговорил о старом чекисте?.. Какая новая загадка в этом скрывается?..

Размашистым шагом Антон меньше, чем за полчаса дошел от Ерошкиной плотины до светящейся окнами домов Березовки. Ночную тишину нарушало лишь отдаленное потрескивание электросварочного аппарата у механической мастерской. Через неширокий проулок Бирюков вошел в село напротив дома Инюшкиных и разминулся со встретившимся сутулым стариком, чем-то похожим на Половникова. Остановившись, Антон несколько секунд поглядел вслед удалявшейся фигуре и негромко окликнул:

— Федор Степанович…

Старик не обернулся и вроде бы зашагал быстрее, словно хотел поскорее скрыться в темноте. Догонять его, по крайней мере, было смешно. Решив, что обознался, Бирюков посмотрел на освещенную яркой лампочкой застекленную веранду Инюшкиных. Там, будто на экране, сидел усатый Арсентий Ефимович и решал какую-то «проблему» с разгоряченным Торчковым. Антону вдруг захотелось просто так, без всякой цели, посидеть со стариками, которые наверняка отмочат что-нибудь смешное. Миновав калитку, он взошел на высокое резное крыльцо. Предварительно постучав, открыл дверь веранды и спросил:

— Можно войти?

— Милости просим! — шевельнув гусарскими усами, разулыбался Арсентий Ефимович. — Гости на гости — хозяину радости.

— Что-то сурьезное, Игнатьич? — сразу насторожился Торчков.

— Нет, ничего, — ответил Антон. — Просто заглянул на огонек.

— Вот молодец! С тобой-то мы быстро разберем наш вопрос. Представляешь, Федя Половников только что тут присутствовал. Битый час промолчал, как сыч, и воспарился не солоно хлебавши. Щас об заклад бьемся с Арсюхой: зачем Федя из Серебровки до Березовки сапоги топтал?..

— И ни к какому выводу не пришли? — усевшись на предложенную Арсентием Ефимовичем табуретку, спросил Антон.

— Выводов получилось два. Я убеждаю Арсюху, что богомольный Федя молчаливым гипнозом обращал нас в православную веру. Арсюха же доказывает, будто Половников в моем присутствии испужался заводить разговор об очень сурьезном для него деле. На чьей стороне твое мнение в нашем споре?

Бирюков улыбнулся:

— На вашем месте, я спросил бы самого Федора Степановича.

— Этот конкретный вопрос Арсюха ему и задавал. Федя в ответ — ни бэ, ни мэ. Надвинул на рыжий кум-пол картуз и — поминай как звали. Чудак ненормальный, а?.. Чего, спрашивается, по темноте семь верст киселя хлебал?..

— Правда, Антон Игнатьич, — сумрачно поддержал Торчкова Инюшкин. — Чую, тяжко у Феди на душе. Ты поговорил бы с ним…

— Встретил я его, когда к вам шел. Окликал, Федор Степанович не отозвался, — сказал Бирюков.

— Разве подозрительный богомолец отзовется начальнику уголовного розыска! — воспрял Торчков.

— Ваня, побереги патроны, — с укором проговорил Арсентий Ефимович.

— Чо ты, Арсюха, постоянно чужой боеприпас жалеешь?! — заершился было Торчков, однако быстро сник.

Разговор складывался невеселый. Видимо, странное поведение Половникова выбило стариков из привычной колеи. Недолго посидев с ними, Бирюков поднялся. Торчков тоже натянул на всклокоченную голову свою серую кепку. Выйдя от Инюшкиных на темную улицу, они какое-то время шли молча. Но неуемная натура Торчкова не переносила длительного молчания. Минуты через две Иван Васильевич заговорил:

— Аккурат перед твоим приходом, Игнатьич, мы с Арсюхой выясняли еще один сомнительный вопрос. Почему Федя Половников без памяти ударился в религию? Арсюха доказывает, будто Федю с малолетства воспитала в своем духе богомольная мамаша. Я же хочу тебе сказать другое. Арсюха, по сравнению со мной, пацан. Я знаю Федю на четыре года раньше и вполне сурьезно могу доказать, что в малолетнем возрасте Федька чрезмерно религиозным не был. Молиться он стал после похорон своего отца, Степана. С чего бы такое наваждение на него вдруг свалилось, а?..

— Я не бабка-угадка, — ответил Антон. — Сами вы что по этому поводу думаете?

— Тут можно по-разному думать. И дураку понятно, мамаша, конечно, повлияла на Федино поведение, но весь секрет не в этом. Подозрительно мне: не чокнулся ли Федя от смерти отца?..

— Почему?

— Потому, что ходил вроде слушок, будто Степан не своей смертью помер.

— А какой?..

— Объясню. В тридцать втором году зимой, когда Федя с отцом возили на продажу в Томск зерно, у нас в округе сильно буйствовали волки. Стаями по полям и лесам бродили. Понятно, чтобы отбиться от волков при их нападении, наши деревенские мужики, отправляясь в путь, брали с собой оружие. Иными словами, без ружьев далеко от села не ездили. При таких сурьезных обстоятельствах Степан Половников перед поездкой в Томск непременно положил в сани ружьишко. Допускаешь такую мысль?

— Допускаю.

— Вот тут и собака зарыта! Отбиваясь от волков, не пальнул ли Федя по нечаянности в отца?.. Арсюха с моим выводом не согласен. У него одна песня — чуть чего, сразу: «Побереги патроны». А вот ты, Игнатьич, как считаешь?..

— В жизни много случайностей бывает, — уклончиво ответил Антон, чтобы не ввязываться в бесплодный разговор, и протянул Торчкову руку. — До свидания, Иван Васильевич, я уже у дома.

— Будь здоров, — с явным огорчением попрощался Торчков.

Когда Антон вошел в родительский дом, стол на кухне был накрыт к ужину, и вся семья находилась в сборе.

— Где, сынок, целый день пропадал? — встревоженно спросила Полина Владимировна.

— В Серебровке, — ответил Антон и посмотрел на уставленный едой стол. — Ух, и проголодался я сегодня!

— Умывайся да садись к столу. Только тебя и ждем.

— Ты, ядрено-корень, Антошка, не тощай, а то Маринка хилого любить перестанет, — назидательно проговорил дед Матвей, по-стариковски неловко умащиваясь за столом.

— Не завались, философ, — сказал ему Игнат Матвеевич.

— Чо гришь?..

— Щи, говорю, из тарелки не вылей!