— Не повышай голос, командир. Не в конторе командуешь…

За ужином, как издавна велось в семье Бирюковых, разговор зашел о насущных делах. Мать озабоченно заговорила о предстоящей копке картофеля в огороде.

— Выкопаем, не паникуй, — склонившись над тарелкой, сказал отец. — Сына со снохой призовем в помощь.

— Урожай хороший. Не знаю, куда девать будем.

— Ныне агропромовские заготовители станут прямо в селах принимать картошку. Без заботы сдадим.

— Значит, создание агропрома начинает сказываться? — спросил Антон.

— Задумка хорошая, но в зародыше гибнет.

— Почему?

— Кадры у нас слабыми оказались для увеличившегося объема работы. В армии, скажем, никому в голову не придет назначить командира взвода командиром дивизии. Формально, конечно, можно лейтенанту присвоить генеральское звание, но генералом от этого он не станет. В районном, же и областном агропроме получилось, что на полковничьи да генеральские должности сели люди, которые в бывших сельхозуправлениях еле-еле тянули, а теперь в десять раз. больше забот на их головы свалилось. Разве они вытянут этот воз…

— Вечно ты, отец, не доволен и собой, и другими, — сказала Полина Владимировна.

— Самодовольство, мать, только верхоглядам да очковтирателям свойственно.

Все замолчали. Сосредоточенно принялись за еду. В конце ужина, за чаем, Игнат Матвеевич спросил Антона:

— У тебя как дела?

— Вообще или в частности?

— И в том, и в другом смысле.

— Вообще — работаю не на генеральской должности. А в частности… Хотел выяснить судьбу Жаркова, но залез в архивные дебри. Строить по нему какие-то версии — все равно, что на кофейной гуще гадать.

— Ты все-таки погадай.

— Постараюсь, — невесело вздохнул Антон.

Заклубившиеся с вечера облака ночью расплескались по березовским и серебровским полям хотя и недолгим, но плотным дождем. Видимо, не зря вчера у старика Хлудневского «постреливал» крестец. На рассвете ливень утих так же внезапно, как и начался.

В воскресное утро Антон Бирюков встал ни свет, ни заря, вместе с отцом, для которого в страдные дни выходных не существовало. Антону спешить было некуда, но ему не давали покоя мысли о странном поведении Федора Степановича Половникова. То, что Федор Степанович битый час промолчал у Инюшкина, объяснялось просто. В присутствии Торчкова заводить разговор мог только тот, кто не знает о безграничной фантазии Кумбрыка. Но какая серьезность привела Половникова в позднее время к Инюшкину? Почему старик при встрече не отозвался на отклик? По-стариковски не услышал, как его окликнули, или не захотел вступать в разговор?..

За завтраком Игнат Матвеевич поругал «вредительницу» природу — на сырое поле комбайн не запустишь, жди теперь пока колос обсохнет от влаги; обжигаясь выпил бокал крепкого чая и, надвинув на голову «походную» кепку, отправился в контору. Антон, тоже позавтракав, хотел было позвонить в Серебровку Кротову, чтобы договориться с Половниковым о встрече, однако Кротов позвонил Антону сам. Оказывается, участковый уже спозаранку прикатил на мотоцикле из Серебровки и ждал Бирюкова в своем служебном кабинете.

Несмотря на ранний час, в коридоре колхозной конторы было многолюдно. Как бы ни складывалась работа, на утренней разнарядке всегда выявляется что-то непредвиденное и позарез необходимое. Толклись люди в конторском коридоре перед началом рабочего дня. Спорили о делах, шутили, незлобиво подначивали друг друга, дымили табаком. И каждый норовил проскользнуть в кабинет к председателю раньше другого. Всем требовалось что-то у него выяснить, всем — срочно! Так было раньше, так и теперь по сложившейся традиции продолжалось.

Поздоровавшись с приветливо заулыбавшимися земляками, Антон Бирюков отворил дверь кротовского кабинета. Участковый, сидя за столом, разъединял цепочку из канцелярских скрепок, укладывая их по одной в стоящую перед ним стеклянную пепельницу. При входе Бирюкова он смутился и торопливо предложил Антону сесть.

— Ну, какие сегодня новости, Михаил Федорович? — привычно спросил Антон, усаживаясь на стул против участкового.

— Относительные… — Кротов замялся… — Половников вчера появился дома очень поздно. Без согласования с вами я не стал с ним беседовать. Но с Лукьяном Хлудневским, после ужина, мы проговорили весь вечер.

— Что интересного дед Лукьян еще вспомнил?

— Память у старика отменная. Например, он говорит, что перед поездкой в Томск Степан Половников брал у него, то есть у Лукьяна, ружье и десять заряженных патронов, а после похорон отца Федя вернул Лукьяну с ружьем только девять…

«Неужели Торчков не выдумал?» — мелькнуло у Бирюкова и он уточнил:

— Значит, Половников в кого-то стрелял?

— Вероятно, так.

— В кого?

— Лукьян предполагает, что они отбивались от волков.

— Всего одним патроном?

Кротов задумался:

— При нападении волчьей стаи одного выстрела маловато, чтобы отбиться. Для одиночного волка, если не промазать, — достаточно.

— В то время, говорят, волки бродили стаями.

— Я и сам это знаю. Бывало, когда отправлялись мужики в поле, скажем, на вывозку сена или за дровами, непременно брали с собой ружья и полные патронташи к ним.

— Что Половников сказал Хлудневскому насчет выстреленного патрона, когда возвращал ружье?

— Федя с молодых лет красноречием не отличался. Дословно Лукьян не помнит, какую причину высказал тогда Федор, но предположительно, что-то вроде того, мол, «один патрон мы с папашкой израсходовали».

— Это не то ружье, которое Хлудневский продал Сергею Тропынину?

— Оно самое. Двуствольная тулка шестнадцатого калибра. В молодости Лукьян был заядлым охотником.

— Михаил Федорович… — Бирюков помолчал. — Не мог ли Федя Половников застрелить отца по… неосторожности?

Кротов пожал плечами:

— Как говорится, раз в год ружье само стреляет. Допускаю даже такое, что Степан сам от неосторожного обращения мог застрелиться. Потянул, скажем, заряженное ружье за ствол из саней, а оно бабахнуло. Такой случай в нашем селе имел место. Троша Головизнев чуть не отстрелил себе руку.

— Вот что, Михаил Федорович… — Бирюков побарабанил пальцами по столу. — Поедем мы сейчас, не откладывая, к Федору Степановичу в Серебровку. Как думаете, расскажет Половников нам что-нибудь?

Участковый чуть подумал:

— На обстоятельный разговор с ним трудно рассчитывать — очень замкнутый человек. Однако солгать никогда не солжет. По религиозной заповеди ложь считается большим грехом. Поэтому у Феди каждое слово — на вес золота.