Все же, видимо, что-то насторожило его. И потому, преодолев естественную неловкость, он вернулся к гардеробу, вновь открыл дверцу, присел на корточки и внимательным взглядом окинул вещи Аленушки, сложенные аккуратными стопками на нижних полках. Там же, насколько я мог видеть, лежало несколько штук ровненько свернутого постельного белья, а поверх него — подушка в желтом тиковом напернике, но без наволочки. Владимир зачем-то потыкал пальцем подушку, взялся за уголки, словно бы собираясь вытащить ее, но передумал. Выпрямился. Запрокинув голову, уставился в потолок, размышляя о чем-то. Затем рассеянно посмотрел на меня и закрыл гардероб, теперь уж окончательно.

— Любопытно… — пробормотал он. — Весьма любопытно…

— Что вас так заинтересовало? — осведомился я.

— Кое-что, — уклончиво ответил Владимир. — Кое-что. Судебному следователю, значит, наш хозяин не позволил рыться в вещах жены. Интересно.

При всем том мне показалось, что осмотр разочаровал Владимира. И, честно говоря, появилась у меня странная мысль: будто не осмотр ему, собственно, нужен был, а что-то иное — может быть, какой-то импульс или, скорее, возможность пораскинуть умом. Да так, чтобы не отвлекаться на присутствие Евгения Александровича.

Ульянов нахмурился, подошел ко мне. Рассеянным движением погладил подоконник. Зачем-то выглянул в окно.

Вдруг взгляд его стал острым, он весь словно бы подобрался. Я хотел было спросить Владимира, что такого он увидел во дворе, но оказалось, что смотрел он не в окно, а рядом — на тот самый портрет Чернышевского, который несколькими минутами ранее привлек и мое внимание. Ульянов внимательно оглядел портрет, затем осторожно снял его, перевернул, ощупал и — отогнул жестяные лапки, державшие картон с задней стороны. Между листом картона, прижимавшим портрет к рамке, и самим портретом обнаружился сложенный вчетверо лист бумаги, как мне показалось — страница, вырванная из какой-то книги. Владимир споро привел портрет в прежний вид, повесил его на место и лишь после этого, развернув лист, пробежал цепкими глазами страницу. Лицо его выразило удивление. Быстро спрятав лист во внутренний карман пиджака, он сделал мне предостерегающий жест — мол, ничего не спрашивайте.

Больше Владимир ничего не нашел в комнате моей пропавшей дочери. Мы вернулись в гостиную. Пересветов сидел у обеденного стола. Отсутствовали мы всего с четверть часа, но графин с ореховой настойкой был уже почти пуст. При нашем возвращении Евгений Александрович не переменил позы и продолжил сидеть, неподвижно глядя перед собой.

Отодвинув от стола стул с высокой спинкой, я сел напротив. Владимир снова встал рядом, засунув руки в карманы брюк и воинственно наклонив голову.

— Господин Пересветов, — сказал он, — а не подскажете ли вы, где бы нам отыскать некую Анастасию, подругу вашей супруги?

Пересветов поднял голову и некоторое время молча смотрел на Владимира ничего не выражающим взглядом.

— Анастасию? — повторил он рассеянно. — Анастасию…

К моему изумлению он вдруг тихо запел — на какой-то фривольный мотивчик:

— Анастаси… Я! Анастаси… Я! Ту-ру-ру, ру-ру, ру-ру…

Мы переглянулись, — и, признаюсь, я испугался в этот момент за рассудок моего несчастного зятя.

Впрочем, Евгений Александрович тотчас оборвал пение.

— Вы, очевидно, имеете в виду Настю? — сухо спросил он. — Настю Егорову?

— Мы имеем в виду ту, которая на вашей свадьбе была подружкой невесты, — ответил я.

Пересветов кивнул.

— Да-да, конечно. Настя Егорова. Анастасия Владимировна. Она работает в книжном магазине Ильина. В том самом, в котором работала и Елена. Только зря вы надеетесь от нее что-нибудь узнать.

— Почему же? — спросил Владимир.

— А потому что полиция ее уже спрашивала.

— Понятно. Что же, и мы спросим, — непринужденно заметил Владимир, искоса на меня глянув.

— Это как вам будет угодно. — Пересветов вновь погрузился в сомнамбулическое состояние. Даже тело его словно бы расплылось — казалось, вот-вот оно поползет со стула, как опара из кадки.

— Скажите мне, Евгений Александрович, — спросил Владимир после небольшой паузы, — а все-таки: на каком основании следователь решил, что Елена Николаевна замешана в этом преступлении? Может быть, обнаружились улики? Или он усмотрел какие-либо мотивы? Говорил он вам что-нибудь подобное или нет? А то, может быть, сама Елена Николаевна — извините, это лишь предположение — обмолвилась о чем-то, что вам показалось ненужным сообщать следователю?

Пересветов опять уставил на Владимира пустой, как опорожненный графин, ничего не выражающий взгляд.

— Видите ли, — сказал он негромко. — Как я уже говорил, накануне этого ужасного происшествия мы с Еленой повздорили…

— Да, я уже слышал, — нетерпеливо перебил его Владимир.

— Дело в том, — все тем же негромким голосом продолжил Евгений Александрович, — что, боюсь, у господина Марченко появилась странная теория. Она основывается… м-м… на некотором внешнем сходстве между мною и убитым. Действительно, мы были одного роста. И цвет волос схожий, да, схожий… Словом, господин судебный следователь полагает, что Елена хотела убить меня.

При этих словах мы оцепенели.

Евгений Александрович поднял голову и поочередно окинул нас тяжелым взглядом. Очень неприятно улыбнулся — так, что улыбка его обернулась скорее оскалом.

— Дзень, и сломалась! — выпалил он. А потом обычным скучным голосом повторил: — Да-да, Николай Афанасьевич. Меня.

Выйдя от Пересветова, мы довольно долго шли молча по Саратовской улице. Пересекли Заводскую. Наконец я не выдержал и остановился.

— Володя! — воскликнул я. — Долго ли вы будете томить меня? Что за бумагу вы нашли в портрете Чернышевского? Я же видел, что вы удивились, а потом очень быстро ее спрятали. Скажите, это прокламация? Можете смело говорить мне, я выдержу. Прокламация, да? Воззвание к социальному перевороту? Страница из какой-нибудь запрещенной книги?

Некоторое время Владимир шел молча. Я совсем уж расстроился — значит, угадал. Но тут он резко остановился и повернулся ко мне. Похоже, занятый своими мыслями, он не сразу вник в смысл моего вопроса.

Я тоже остановился. Лицо моего спутника обрело гневно-возмущенное выражение. И уже это принесло мне несказанное облегчение — до того еще, как он заговорил.

— Да что это вам в голову взбрело, Николай Афанасьевич?! — Он даже рукой махнул, словно отгонял назойливую муху. — Прокламация, переворот… Совершенно несвойственные вам слова — и из ваших уст! Если уж говорить о политике, то России нужно идти совсем другим путем, не путем кровавых переворотов, насилия и террора, а путем социальных реформ и экономических преобразований. Я об этом много думаю последнее время… Да что последнее время!.. Еще когда брата Сашу казнили, я маменьке то же самое говорил! — Тут молодой мой друг запнулся на миг и даже как будто смутился. — Ох, извините великодушно… Ведь зарекался я о брате заговаривать с посторонними. Вы, Николай Афанасьевич, явное дело, не посторонний мне человек, но все же… В общем, знайте: бумага, найденная мною в портрете, вовсе никакого отношения к политике не имеет, хотя и заслонял ее собою Николай Гаврилович Чернышевский. Удивился же я потому, что бумага эта действительно очень загадочная. Вот, извольте взглянуть.