Как мы знаем, с тысяча пятисотых годов король Испании возглавлял тайный орден, объединявший цвет европейской элиты, — славный орден гарсонов. И по сей день над Испанией не заходило бы солнце, никогда не закончился бы Золотой век, кабы не пакостил вражеский орден — злокозненные мексоны.

Рождались и падали государства, высились крепости и города, их владыки яростно враждовали: войны, разгромы, победы и перемирия — почти все исторические перипетии с шестнадцатого столетия и поныне, и даже некоторые катаклизмы, казавшиеся сугубо природными, — всё это было не чем иным, как скрытой битвой гарсонов с мексонами. Чаша склонялась то к нам, то на сторону тьмы: и вот к тысяча восемьсот восьмидесятым годам мексоны набрали невиданную дотоле силу. После победы Вильгельма во Франко-прусской войне и объявления Второго рейха и Тройственного союза как будто чёрные крылья расширились над Европой, надвинулась мрачная тень — а испанское солнце померкло.

Расправившись с королём Альфонсо Двенадцатым, злодеи потянулись своими когтями к инфанту. Заметь: впервые за сотни и сотни лет наследник рождался после смерти отца, поэтому должен был короноваться немедленно. Вдовствующая королева Мария-Кристина, едва перенесшая беременность, смерть молодого мужа и роды, — была бы не в силах сопротивляться: на этом и строился расчёт бесчестных мексонов. Они с младенчества одурманили бы несмышлёныша своей ложью, оледенили бы его сердце, расслабили волю — и славное дело гарсонов, осенённое тенью императора Карла, погибло бы безвозвратно…

Но этому не бывать! Ха! ха! ха! мексоны не подозревали, что семеро смелых, достойнейших грандов соблюли верность Марии-Кристине — и, главное, сохранили заветы великого Карла. Во главе доблестных непокорившихся грандов встал знатнейший из всех, дон Хуан де Бурбон-Сицилийский. Рискуя свободой, имениями и самой жизнью, сподвижники дона Хуана выкрали из дворца колыбельку — и на созданной по последнему слову техники субмарине отправили в заповедную снежно-медвежью страну…

Нет слов, чтобы описать ярость мексонов. Когда они обнаружили, что младенец исчез, то в неистовстве были готовы кусать и кромсать друг друга, готовы были взорвать Паласио Реаль: они упустили наследника! По всей Испании, на весь мир было объявлено о рождении короля — где же он?

Во избежание разоблачения и мирового позора мексоны пошли на подлый — буквально — подлог: подложили другого младенца, родившегося двумя днями позже, а может, днём раньше, не мешкая короновали гугукавший фальсификат, с типично мексонским цинизмом присвоив ему имя Альфонса Тринадцатого.

На краю света, в чужом холодном краю, под неусыпной охраной, я рос, как Железная маска, окружённый надёжными слугами и самыми лучшими в мире учителями: от физики (постоянно преподавали Иван Боргман и Орест Хвольсон, наведывались супруги Кюри) до джиу-джитсу (занятия вёл сэнсэй Мацутаро)…

А в это время над вражеской камарильей качался дамоклов меч, маятник: что будет, когда объявится настоящий наследник и раскроется тайна мадридского двора? Как вода в половодье, поднимется гнев народов, и мексонам придёт неминучая (более чем заслуженная) погибель.

Испания наводнилась шпионами и ощетинилась патрулями, в небе кружили аэропланы, Атлантику бороздили дозорные корабли. На дне Альборанского и Балеарского морей, Лионского и Бискайского заливов, в недрах Иберийской впадины словно мурены, сарганы и барракуды залегли подводные лодки (в секретных лабораториях создавалось вооружение, намного опережавшее эпоху).

О том, чтобы короноваться в Мадриде, речи не шло. Втайне мы получили согласие одного из высокопоставленных гарсонов, португальского короля Карлуша, на коронацию в Лиссабоне, в Паласиу да Ажуда: по-португальски «ажуда» — «помощь»… 19 января 1908 года в шестом часу вечера Карлуш Первый с женой, королевой Амелией, и двумя принцами ехал в открытой коляске — и на Арсенальной улице был убит тремя выстрелами из карабина. Так наш царственный брат поплатился за согласие оказать мне услугу, ажуда, — а также, увы, за несовершенство своей контрразведки…

Пришлось нам забыть о европейских столицах. Дон Хуан де Бурбон-Сицилийский предоставил для коронации — или, как выразились бы через сто лет, пролоббировал свою вотчину, Сиракузы. Местечко, признаться, довольно глухое — но само имя хранило древние, карфагенские отзвуки; историческая испанская территория; и главное — дон Хуан ручался, что важные гости останутся целы и невредимы.

В дальней снежной стране заблаговременно был сформирован «гардемаринский отряд» — эскадра из нескольких броненосцев и крейсеров, якобы для обучения курсантов-гардемаринов. Эскадра дважды ходила в учебные плавания вокруг Европы, месяц стояла в испанском городе Виго, мексонские лазутчики и доносчики всё обыскали, обнюхали, бдительность наших врагов была усыплена.

Очередные, третьи по счёту манёвры были рассчитаны таким образом, чтобы в назначенный день корабли подошли к Сиракузам. Возникла, на первый взгляд, маленькая техническая загвоздка: место наследника в экипаже…

В те времена морское офицерство было закрытой кастой — к примеру, в той самой гардемаринской эскадре служили Беренс-первый, Зотов-второй, Стемман-второй, Барановский-второй (Павел Наполеонович), Рыбкин-третий и сразу три Бутаковых: один на «Славе», двое на «Богатыре». Практически все морские фамилии были наперечёт. Появись офицер непонятно откуда — родилось бы недоумение, поползли слухи — и едва эти слухи достигли бы острых мексонских ушей, как наперегонки поскакали бы гонцы в Мадрид, затрубили трубы на башнях, взвились в небо аэропланы, всплыли из морских недр субмарины, и отовсюду — снизу, из океанских глубин, и сверху, из поднебесья, — вся мексонская мощь обрушилась на «Цесаревич» и гардемаринский отряд…

Я предложил гениальное и простое решение. Меня одели в бушлат, и я растворился в серой матросской массе. Кто смотрит на нижних чинов? Кто их различает? Дюжинами набирали и списывали, перебрасывали с корабля на корабль, увольняли на берег… что мне и требовалось: затеряться в толпе.

Ты помнишь Минькино негодование, когда во время царского смотра Невозможный матрос (тайный я) вместо того, чтобы горланить «ура» (в честь подначального мне гарсонского офицера), предпочёл любоваться на солнце — как на собрата, почти как на ровню себе: ведь не только Людовик, но каждый подлинный король — в сущности, король-солнце…

Теперь ты понимаешь, зачем мне потребовался Минька, — и кто он такой? Практически, он — закопчённое стёклышко, чтобы смотреть на меня. Копоть, сажа, которая застилает Миньке глаза, — его обычность. Он твердолобый и косный, как тётя Шура, как тренер в бассейне, как мои бывшие одноклассники…

Я нарочно его застигаю не в унижении, не в глухом Колыванове, не в смраде кожевенного завода, — я застаю Миньку на вершине доступного ему счастья. Он выбился в люди. Он служит на флагманском корабле — причём не матросом, а квартирмейстером, то есть фельдфебелем. Он носит форменную одежду, его окружают невиданные предметы: всё чистое, всё дорогое; он остро чувствует принадлежность к команде, он счастлив занимать в иерархии не последнее место. И я на этом не останавливаюсь, поднимаю его в ещё высшую точку, в зенит верноподданнического восторга, — и здесь он встречает… меня.