И я раскачиваюсь вместе с ним. Сначала вся эта одиссея с Матросом и Минькой казалась мне ненадёжной: разрозненные волоски смысла, пучки — я думал, что, если дёрнуть как следует, всё оборвётся, — но появлялись подробности и детали, история зрела, в ней начинала тлеть жизнь…

Вот очевидное подтверждение: Дживан меня не поймал. Почему?! Здесь все друг на друга доносят. Всегда. Все всё знают, а что не знают — придумывают. По крайней мере один человек точно был в курсе, что я поджёг подоконник, — и знал, что я знаю про то, что он знает. И не выдал меня! Я был потрясён. Впервые в жизни у меня появился единомышленник, соучастник, доверенное лицо…

Теперь и раздача лекарств вспоминается по-иному: я стоял в очереди за таблетками, меня толкали и задевали чужие люди, дышали в затылок — но я не чувствовал отвращения: среди окружающих были мои тайные верноподданные, мои гарсоны, они прикасались ко мне на счастье. Я представлял себя в церемониальной одежде, с тяжёлой орденской цепью на шее. Я спокойно стоял в общей массе, ожидание не бесило меня. Напротив, меня развлекало это минутное равенство. Нувориши, презренные выскочки и коротышки пусть выпячиваются — а подлинный аристократизм прост. Когда подошла моя очередь, я скромно, как рядовой человек, протянул ладонь за таблеткой. Я знал, что скоро всё совершится.

Минька проносится на древесном канате, разжимает пальцы — и спрыгивает, удерживает равновесие, пробегает, скользит на листьях. Земля густо усыпана свежими листьями, круглыми, жирными и блестящими, — и старыми, свернувшимися в трубки. Солнце уже опускается: тени длинные, яркие. Дует ветер. Барки, теснящиеся вдоль набережной, трутся бортами, снасти стучат под ветром. Ветер доносит уханье барабана и, кажется, крики…

Миновав груды бочек и ящиков, оставив по правую руку громко и сухо шуршащие пальмы, а по левую — розовые резные фасады с множеством флагов, Минька и Невозможный матрос поднимаются по отлогому, вымощенному булыжником склону. Матрос уверенно выбирает дорогу и на ходу рассказывает Миньке про грандов. В тёмном проулке, заросшем плесенью, завешенном мокрым бельём, скользком от гнилых корок, Минька узнаёт — и крепко запоминает, — что гранды подразделяются на три класса. Гранды низшего, третьего, класса в присутствии короля не смеют надевать шляпу без августейшего разрешения. Гранды второго класса снимают шляпу, приветствуя короля, но после этого надевают шляпу обратно. И, наконец, гранды первого класса — могут беседовать с королём, не сняв головного убора. Вот Минька, к примеру, не догадался снять бескозырку — значит, завтра лишится её заодно с головой, — подмигивает Матрос, — либо уж придётся произвести Миньку в первоклассные гранды, и станет он ровней дону Хуану, принцу Обеих Сицилий, будет обращаться к королю «ми примо» — «братец», «кузен»… Дон Хуан де Бурбон и впрямь приходится вдовствующей королеве троюродным братом (наследнику, соответственно, дядей) — и по знатности мог бы и сам притязать на испанский престол… «Если мог, отчего же не притяз… притяж..?» — Минька уже открывает рот, но в это время мы оказываемся на ветреном перекрёстке: здесь чистые и широкие улицы, балкончики на подставках пестрят и рябят разноцветными лентами и полосками, вырезанными из бумаги; чувствуется приближение праздника — вот семья медленно и почтительно ведёт под руки сгорбленную старушку; вот торговки несут узлы и корзины (в одной из корзин тесно курлыкают голуби)… В Минькину память врезается солдат в чёрно-красных рейтузах и в лакированных сапогах, сияющий молодостью и франтовством: он прикуривает, чиркая спичкой об эти свои рейтузы и выставив ногу.

И, кстати, загадка: почему некоторые совершенно случайные и мгновенные встречи так помнятся много лет? Что они значат? Зачем они?..

Туземная пестрота подавляет Миньку, он чувствует свои пустые тяжёлые руки, не знает, куда их девать. Конечно, из гордости не признаётся, но сейчас Миньке больше всего хочется встретить своих, с «Цесаревича» или со «Славы», сбиться гурьбой, пройтись по улице и обратно, преувеличенно по-моряцки раскачиваясь… Невозможный матрос говорит, запыхавшись, что праздник, шествие, дудки и барабаны, всё это — остроумная маскировка будущей коронации, на которую съехались гранды и герцоги, генералы и короли, и даже, по непроверенным слухам, президент Франции Арман Фальер. Чтобы ввести в заблуж-дение вражескую агентуру, дон Хуан приурочил инаугурацию к собственным именинам — якобы гости собрались не для того, чтобы поклониться испанскому королю и владыке гарсонов, вернувшемуся после двадцати с лишним лет вынужденной изоляции, — а просто для собственного плезира в рождественские деньки пожаловали на праздник святого Джованни, апостола Иоанна, — в честь которого наречён дон Хуан… Кстати, так действительно было заведено на Сицилии: парад с музыкой, ярмаркой, фейерверком, щедрое угощение и молебен в соборе — торжества посвящались небесному покровителю. Но любому было известно, что основной адресат — не на небе, а на земле: в данном случае дон Хуан (по-местному дон Джованни) Бурбон-Сицилийский и Бурбон-Пармский, герцог Калабрии, герцог де Ното и проч…

Ещё громче музыка; из-за церкви с витыми колоннами, снизу из улочки медленно выплывает сверкающее изваяние: раскинувший крылья орёл и стоящая на орлиной спине золотая фигура в три человеческих роста — бородач с крестом, с книгой в руках. Статую тащат на длинных брёвнах-полозьях, подставив плечи под эти полозья-поручни, с каждой стороны по двадцать-тридцать мужчин: «бурлаки», аттестует их про себя Минька, в своё время таскавший баржи по нашей речке Волочке. Круглые плечи — гладкие, белые, смуглые, волосатые — обнажены; на плечах красные вмятины, ссадины; на руках — белые нитяные перчатки; на головах — зелёные колпаки. И на многих в толпе — что-нибудь ярко-зелёное: шапка, юбка, жилетка или зелёный шнурок вместо пояса. Три-четыре десятка женщин бредут по холодным булыжникам босиком. Дальше подростки в белом; монахи в пурпурном и жёлтом; за ними какие-то, видно, старейшины, белоусые, в круглых бархатных шапочках, и целый полк музыкантов в алых мундирах и киверах, с кокардами, аксельбантами, позументами, перьями… Звенит колокольчик: движение стопорится, статуя, словно споткнувшись, качается и застревает на месте; бурлаки вытирают пот, некоторые уступают свои места, их сменяют с готовностью. «Вававава-тути! — кричат надорванные голоса. — Вевама-тути-мути!» «Что же мы — немые?» — понизив голос, говорит Матрос на ухо Миньке; Минька в жизни не сталкивался с таким явлением, как перевод; он рассеянно удивляется, зачем Невозможный матрос шепчет среди такого шума и галдежа, — толпа самозабвенно ревёт, рычит, верещит: «Вива! Вива Сан Джованни!» — «Вавава-тутти!!» — «Вива Сан Джованни!!» — «Ке сьямо тутти мути?!!» — «Эввива Сан Джованни!!!» И снова гремит оркестр.

В боковых улочках теснота, торговцы с тележками; там и сям гарцуют кавалеристы; народ прибывает… Низкое солнце перерезает площадь: горят белые статуи на соборе, верхние этажи ярко освещены — нижние погрузились в вечернюю тень. «Смотри! — Невозможный стискивает Минькин локоть. — Дон Хуан. Вон стоит, на балконе».

Слева и справа от человечка в тёмном мундире — нарядные дамы и офицеры — но не вплотную: вокруг дона Хуана — пустое пространство. Видно, что он на голову ниже других мужчин. Тысячи обращённых на маленького человека взглядов — как перекрестье прожекторов: жадно направленное внимание почти физически выделяет его, обрамляет. И в этой рамке, в фокусе, в центре всеобщего беззаветного ликования — человечек держится совершенно спокойно, непринуждённо: чуть приподняв подбородок, щурится поверх толпы. Минька сразу же вспоминает, как он впервые увидел своего нынешнего провожатого: кругом все кричали, а тот прищуривался на солнце. Насколько Минька — с его морской зоркостью — разбирает издалека, ему мерещится, что дон Хуан и Матрос внешне похожи… И впрямь похожи, как родственники. Минька готов поверить Матросу: может быть, тот взаправду какой-нибудь… ну, не принц, но какой-то местный, сицилиянский…