— У него взяли отпечатки пальцев! — сказала г-жа Фишер, по прежнему тихо, но чуть резче.

— Их уничтожат, если против него нет улик.

— Вы уверены?

— Да, — солгал Хункелер.

— Если так, у меня отлегло от сердца. — Г-жа Фишер опять принялась поправлять прическу. — Я отведу вас к нему. Только вы уж помягче с ним, пожалуйста, мальчик очень впечатлительный.

Она приложила ладонь к губам — длинные тонкие пальцы, нежно-розовые ногти.

— Прошу вас, если можно, попробуйте убедить его, чтобы он оставил эту девушку, Цубербюлер. Она ему не пара. Меня он не слушает. Может быть, послушает вас.

— А вдруг он ее любит, — сказал Хункелер.

Г-жа Фишер опять поднесла руку к губам, в глазах плескался страх.

— Вы шутите?

— Кто знает. Я говорил с госпожой Цубербюлер. По-моему, она его любит. И кстати, мне она нравится.

В глазах г-жи Фишер мелькнуло недоверие, потом легкая враждебность. Но она взяла себя в руки — перед ним опять стояла красивая благовоспитанная дама.

— Идемте, раз уж иначе нельзя.

Она повела комиссара через лужайку направо, к пруду, над которым склонялась плакучая ива. Камыш, тростник, на листе кувшинки — маленькая черепашка. Под ветвями, свисавшими к воде, лежал в шезлонге Эдуард, вытянувшись во весь рост, босой. Хункелер особо отметил, что парень босой, — ему бросились в глаза огромные большие пальцы на ногах.

— Я оставлю вас, — сказала г-жа Фишер, помедлила секунду и пошла прочь.

Хункелер сел на каменную скамью у самой воды.

— Хорошо у вас тут. Такая приятная прохлада. Кстати, я комиссар Хункелер.

Молодой человек не шелохнулся и промолчал. Усталый взгляд скользил по узким листьям ивы над головой.

— Вчера утром я разговаривал с Нелли Цубербюлер, — продолжал Хункелер, — в квартире на Хундсбахерштрассе. С нею как будто бы все хорошо. Она была дома, с собакой и Рут Кюнцли.

— Я люблю Нелли, — сказал Эдуард, — и никогда ее не оставлю. Она моя подруга, я ее спасу.

Хункелер посмотрел на воду. Черепашки на листе уже не было. Он поискал ее, но так и не нашел.

— А Нелли, между прочим, вовсе не уверена, что хочет спасения.

— Она не любит меня? — Эдуард испуганно сел в шезлонге. Не только пальцы, вообще стопы, которые он поставил в траву, были огромного размера.

— Что ж вы не пойдете к ней, раз так ее любите? По-моему, она очень к вам привязана.

— Не хочет она, чтобы я был рядом. Говорит, я с другой планеты. Хотя мы оба живем на Земле.

— Не все так уж одинаково, есть различия. К примеру, это место — сущая идиллия.

— Кладбище это, а не идиллия. Здесь хоронят любовь. Посмотрите на мою мать.

— Ну, она в полном порядке.

— Хорошо отреставрированная развалина — вот она кто. Внутри нет жизни.

— Я бы не сказал. Жизни в ней еще предостаточно, вот увидите.

— Когда? Что для этого должно случиться?

Хункелер промолчал. Он был в замешательстве. Почему парень говорит с ним так откровенно?

— Молчите, да? Не ожидали, что молодой парень станет говорить с полицейским так самоуверенно? Я не трус. И ни за что не стану таким, как мои родители. Хоть бы любовника завела, что ли. Но у нее только и есть что этот жирный боров, папаша мой. Один раз на Новый год и два раза на Пасху, после поисков яиц, — больше между ними ничего не бывает.

— С пожилыми парами можно и ошибиться.

— Я не ошибаюсь. Лучше свобода и улица, чем золотая клетка.

— Почему же вы не на улице?

Эдуард схватил себя за ногу, помассировал пальцы. Потом повторил ту же процедуру с другой ногой.

— Я изучаю медицину, а потому должен жить в нормальных условиях. Мне нужно время на учебу, я не могу попутно зарабатывать деньги. К тому же я Фишер, происхожу из почтенной базельской семьи. Представляете себе, какой поднимется шум, уйди я из дому на улицу? Я никак не могу себе этого позволить.

Хункелер кивнул: пожалуй, похоже на правду.

— А что, собственно, стряслось с Лакки Шиндлером? — спросил он.

Эдуард опять поставил ноги в траву, посмотрел на них и, кажется, остался доволен.

— Тут я ничего говорить не стану.

— А сказать надо, если вы хотите ему помочь. У меня такое впечатление, что он в опасности.

Эдуард заложил руки за голову, откинулся назад и довольно долго смотрел вверх, на ветки ивы.

— Мне кажется, — наконец проговорил он, — Лакки долго не протянет.

— Почему? Из-за наркотиков? Или из-за мафии?

— Из-за того и другого. Он слишком глубоко увяз, а мозгов не хватает.

— Ну а Иов Хеллер?

— Этот в порядке. Его можно оставить в покое, — решительно объявил Эдуард, словно главврач вынес приговор.

— Когда я был на Хундсбахерштрассе, — сказал Хункелер, — туда кто-то позвонил. Телефон тарахтел долго, раз семнадцать. Ни одна из женщин трубку не сняла. Почему?

Узкое лицо Эдуарда неожиданно залилось краской, даже уши, широкие, оттопыренные, и те покраснели.

— Я слыхал, — продолжил Хункелер, — Иов Хеллер опять приторговывает наркотиками. Это правда?

Эдуард со страдальческим видом смотрел на него, не зная, как поступить. Но в конце концов решил не кривить душой.

— Приторговывает, но только иногда. Я его отучу.

— Кто-нибудь из ваших пяти коллег имеет отношение к убийству?

— Нет.

— Вам что-нибудь известно об этом убийстве? Может, вы видели, как кто-то заходил туда?

— Куда?

— В помещение врачебной практики.

— А как разберешь, куда человек идет — к врачу или в интернат?

Хункелер качнул головой: тут парень прав.

— Большое вам спасибо. Если у меня возникнут новые вопросы, я зайду еще разок.

— Пожалуйста, в любое время.

Через лужайку комиссар вернулся в гостиную, где, подперев кулачками подбородок, сидела г-жа Фишер. Она не слышала, какой подошел, и испуганно вздрогнула.

— Ну что? — спросила она.

— По-моему, он действительно ее любит.

На обратном пути в город он видел на юге Гемпенфлу с ее белыми известняковыми скалами. Может, махнуть туда, погулять часика два по лесу, а потом устроиться в трактире, на террасе, съесть салат с колбасой, выпить пивка. Ах, как было бы замечательно — полюбоваться Юрой, убегающими на запад волнами холмов. Часами, днями идти вперед, туда, где деревни носят французские имена. Через поросший соснами хребет, потом вниз, в долину, к ручью, холодному даже в июльский зной. И снова в гору, мимо сырых замшелых утесов, утопающих в папоротнике. По просторным лугам Юры, мимо коровьих лепешек, колючей расторопши, старых пихт. А вечером останавливаться на каком-нибудь постоялом дворе.