И стати вроде одной. И ловкие оба. А Никита Ваньку как щенка шелудивого по снегу валяет. Наблюдая за поединком, Петр все время ловил себя на мысли, что так не должно быть. Не может бой длиться так долго. Но поединок продолжался. У Долгорукова уже несколько неглубоких порезов и при нанесении каждого из них, Трубецкой мог нанизать его на шпагу. Однако, словно играя, делать этого не спешил. Наконец Иван ринулся в очередную атаку, да так резво, что Никита был вынужден немедленно отреагировать. Как результат, шпага пронзила правое плечо атаковавшего.

Петр всмотрелся в лицо Трубецкого, благо происходило все практически под окнами. Недоволен генерал. А чем собственно. Рана‑то нешутейная, это если без десятка мелких порезов. После дуэлей бывает и с куда меньшим результатом расходятся, считая вопросы чести исчерпанными. Нешто и впрямь живота хотел лишить? Не понял просьбы Петра? Да понял он все. Еще как понял. Просто душу не успел отвести, а очень хотелось. Ну да, нельзя получить все и сразу…

— Вижу, Никита Юрьевич, жалеешь, что Иван в атаку бросился. Что, хотелось еще поиграть, чтобы до печенки пробрало обидчика? — Внимательно наблюдая за Трубецким, поинтересовался Петр.

— Хотел, — не стал таиться осмелевший офицер, — но как видно Господь решил, что я излишеством занимаюсь, а потому и решилось все так скоро.

— Понимаю, за обиду хочется взять большую плату. Но случилось так, как случилось. Надеюсь у тебя теперь нет претензий по вопросам чести к Ивану Долгорукову, и камня за пазухой на твоего императора не держишь? Не смотри на меня так. Смертельную схватку не разрешу.

— Вопрос полностью разрешен, государь.

— Вот и хорошо. Тогда слушай мое повеление. Расстроен я безмерно тем обстоятельством, что мой сподвижник и фаворит был ранен тобой. Поединок был честным, а потому судить тебя я не могу. Однако и спускать подобное то же не стану. Сегодня же ты будешь отчислен из роты кавалергардов и исключен из списков Преображенского полка. Завтра тебе надлежит убыть для дальнейшей службы в Санкт–Петербург, где вступить в командование Ингерманландским полком. Чего молчишь?

— Слушаюсь, государь, — тоном ребенка которого поманили сладким петушком, а потом показали кукиш, произнес Трубецкой.

— Не понял. Вот и ладно. Значит, и иные не поймут. Ну чего ты на меня так смотришь, Никита Юрьевич? Думаешь, поманил и обманул? Нет тут обмана. А вот службу сослужить ты сможешь и немалую. У меня два гвардейских полка, опора и надежа из пяти тысяч штыков, которые никак сейчас мне не подчиняются. Вот набралось две роты преображенцев, числом в три с половиной сотни и это все. Да и за то, благодарить должен Ивана, так как ближники его там командуют. Оставаться в Москве, быть под пятой тайного совета, где всем заправляют Долгоруковы да Голицыны. Податься в Петербург, так и там поддержки нет. Я на троне надобен только как китайский болванчик или вовсе никакой. А мне такого не нужно, потому как у Российской империи должен быть император, а не кукла фарфоровая. По выздоровлении, я поеду по святым местам, и после поездки возвращаться в Москву не намерен. Сразу направлюсь в Санкт–Петербург. Как там себя поведет Миних, я не ведаю. А потому потребны мне в столице войска, на которые я могу опереться. Теперь понял?

— Понял, государь. Все исполню, будь уверен, — вдруг взбодрившись и вытянувшись во фрунт, произнес довольный сверх всякой меры генерал.

— Вот и ладно. Думаю около полугода у тебя есть. Завоюй сердца ингерманландцев, вояки там настоящие, Александра Даниловича птенцы, а он и сам лихим воем был и солдаты у него под стать.

— Государь, а может иной какой полк? Пусть менее славный. Ведь помнят ингерманландцы, как ты Меньшикова в ссылку отправил без суда. А они в нем души не чаяли.

О как осмелел. Ему палец в рот, а он уж к локотку примеривается. Петр задумался немного, но потом решил, что иного ожидать и нельзя было. Человек долгое время носил в себе обиду, опасаясь выместить ее на представителе золотой молодежи. А тут сразу столько подарков, и Ваньку проучить позволили, и вон доверие какое оказывают, чуть не в спасители императорской короны сватают. И вообще, почувствовал мужик за собой крепкую спину, вот и расправил крылья. Не стоит их подрезать. Ох не стоит. Эдак подломится Трубецкой, и озлобится, а он нужен и не просто преданным, но и инициативным.

— Во–первых, Никита Юрьевич, ингерманландцев я хочу возвести в ранг гвардии, кем они по сути и являлись, разве только светлейшего князя. Во–вторых, они уже доказали свою преданность, когда приняли приказ мальчишки о разжаловании и ссылке их полковника. Взбунтуйся они в тот момент, и все пошло бы по иному. Я прекрасно помню, как все весело на волоске, как дрожали все господа из тайного совета, да и я то же, ожидая прибытия ингерманландцев, под водительством Меньшикова. Но этого не случилось. Так неужели они не останутся верными присяге теперь? Не верю.

— Но такое недоверие гвардии…

— Гвардия силой своего присутствия и штыками, посадила на трон прачку чухонскую. Сегодня гвардейцы обласканы Долгоруковыми и прибывают во мнении, что им по силам вершить кому восседать на троне Российском. Позабыли, что долг их в служении верном и беззаветном. Если укорот не дать, то они еще ни один переворот могут устроить. Ничего, вскорости почищу ее ряды, дабы искоренить ту болезнь.

После обстоятельной беседы с Трубецким, предстояла не очень приятная с Иваном, которого определили в соседней палате. Поначалу Петра охватило дикое желание положить его рядом с собой, и даже помогать ухаживать за ним. А то как же, ведь друг и соратник, сколь времени они провели друг подле друга, живя бивачной жизнью во время охотничьих забав, делясь последним. И потом, несмотря на свою бестолковость, кое–чему Долгоруков все же обучил своего воспитанника.

Но желание это было мимолетным. Вот так, прострелило, едва только шпага Трубецкого вошла в тело друга, и практически сразу пропало. Петр даже сумел подивиться собственному поведению, потому как поспешное решение было им принято с каким‑то юношеским задором и восторгом, с готовностью жертвовать ради друга. А вот более позднее, как‑то уж больно несвойственно ему. Он так никогда не думал. И вообще, наверное все же что‑то стряслось, после того как он заглянул за край. Сам чувствует, иным он стал. Каким‑то расчетливым, холодным. А еще, словно посмеивается над происходящим, глядя со стороны. Прямо как в кино.

Ну вот. Опять какое‑то словечко непонятное. Оно вроде как ему все ясно, но и объяснить значения не может. И таких слов в последнее время столько в голове вертится. Нет, не так. Не вертятся они, а сами собой выскакивают в тот или иной момент, который подходит по ситуации. Нормально объяснил? А и самому ничего не понятно.

Иван лежал на широкой кровати, застеленной белыми простынями. Уже перевязанный. Как видно, кровь едва только остановилась, на бинтах имелось красное пятно, но повязку не меняли. Ну и правильно, чего сейчас рану бередить. Опять кровь польется. Пройдет время, сменят на чистую.

— А у тебя кровать поболе моей будет, — излишне жизнерадостно произнес Петр, обращаясь к демонстративно отвернувшемуся Долгорукову. — Иван, мне конечно обойти с другой стороны не сложно. Ты отвернешься. Я опять обойду. И что, так и будем как дети малые в гляделки и прятки играть, раскудрить твою в качель. Ладно я, мне такие забавы вроде как по возрасту не зазорны. А как с тобой быть?