Долгоруков тяжко и явно с показной обидой вздохнул и обернулся к Петру. Правда, вышло у него это излишне резво. Рана тут же дала о себе знать, вырвав короткий стон, сквозь зубы подкрепленный крепким словцом.

— Ну вот. Так гораздо лучше. Что медикус говорит?

— Жить буду, Петр Алексеевич.

— Это хорошо. Мне твоя жизнь до зарезу нужна. А то останусь как перст один, одинешенек.

— А ты вон, Трубецкого позови или Бутурлина из опалы вызови, они тебе компанию составят и верными до гробовой доски будут.

— Эвон. Обиделся значит?

— Я не баба, чтобы обижаться.

— Оно и видно, — присаживаясь на стул рядом с кроватью, теперь уж буркнул Петр. — Ну откуда мне было знать, что он так ловок окажется. Заладил, мол дело чести, чаша терпения переполнена. А я ведь помню, как ты его во фрунт строил. Ну думаю, сейчас Иван ему покажет. Показал. Я вот все глядел и мнилось мне, что он с тобой как кошка с мышкой забавлялся.

— Угу. Кабы на кулачках, так я ему показал где раки зимуют. А на шпаге… Силен гад. Ну ничего–о. Я еще встану.

— Пустое Иван. Я его из кавалергардов и преображенцев погнал. Отправил в Санкт–Петербург, пусть ингерманландцами командует.

— В столицу получается сослал?

— Акстись Иван. Где та столица‑то? А в Москве. Вот порой смотрю я на тебя и думаю, кто из нас старше.

— Ну да. Это я что‑то того. Ничего, все одно я с ним еще посчитаюсь.

— Вот значит как?

— А нешто я должен ему рану спустить? Так ладно бы сразу проткнул. Не–эт, он поиграть решил, паскуда.

— А как бы ты поступил на его месте? Эвон, ведь не он к тебе в дом по хозяйски врывался, а ты сотоварищи, но за то же на него злишься и хочешь к ответу призвать. А по совести‑то, правда на его стороне. Чего на меня так смотришь? Изменился? А ты загляни за край, погляжу каким ты будешь. Как пришел в себя, так многое мне по иному видится.

— Так может и я тебе уж без надобности?

— И не думай. Одного оставить меня хочешь? Когда Трубецкой ранил тебя, думал сердце оборвется. Нет у меня никого ближе тебя, Иван.

— А чего же, тогда не сразу пришел? — Опять подпустил в голос обиду Долгоруков.

— Так, с Трубецким разбирался. Иван.

— Да успокойся, Петр Алексеевич. С тобой я, с тобой. До гробовой доски подле тебя буду.

От этих слов, у Петра, на мгновение, дыхание перехватило и он с присущей юношам горячностью обнял друга. Правда получилось это слишком уж порывисто, и Долгоруков вновь исторгнул короткий стон.

— Ты бы Петр Алексеевич, того. Поаккуратнее, что ли. Больно ведь.

— Ничего. Вот заживет твоя рана, я окрепну, и поедем вместе, по святым местам. А по пути, еще и поохотимся.

— А как же жизнь положить служению России. Ить твои слова.

— А мы и послужим. Потом. Я же зарок дал, после того как Господь сподобил с того света вернуться. Но отчего ехать в такие дали, да не развеяться дорогой. А дела государственные… Есть господа верховный тайный совет, пусть сами разбираются покуда. Я и тебя освободил.

— Как это?

— Да так. Остерман тут до меня прорвался, так я ему сказал, чтобы указ подготовил, чтобы освободить тебя от должности. Теперь все время рядом со мной будешь.

— А кого же вместо меня?

— Да, Ягужинского, — беззаботно бросил Петр.

— Это Остерман предложил?

— Нет. Сам я, — растерянно ответил Петр. — Да какая нам разница, Иван. Главное, что вместе будем.

— Да я как бы…

— Понятно. Значит не рад.

— Петр Алексеевич, да погоди ты. Рад, я. Рад. Да только, ты сам посуди. Вот был я при должности, а тут вдруг раз…

— И тебе, нужны звания, почести и должности большие, — горько вздохнул молодой император.

— Да пропади они пропадом, Петр Алексеевич. С тобой я, и это главное. А кем? То без разницы. Хочешь, денщиком буду?

— Денщиком у меня Василий, — засветившись улыбкой, возразил Петр, — Другом сердешным будешь, как и допреж был. Дела великие станем творить, как дед мой. Мы такое тут завертим, куда ему и его наперснику Меньшикову.

— А как скажешь, государь! Я на все согласный.

— Вот и ладно. Ты отдыхай. Сил набирайся. Да и я прилягу. Что‑то устал я больно.

Ложь слетала с языка как‑то легко, словно он и сам верил в то что говорил. Прислушавшись к себе, Петр вдруг понял, что так оно по сути и было. Во многое, что говорил, он искренне верил, и даже стремился к тому. Вот например касаемо дружбы с Иваном, так сердце буквально пело, от того, что друг теперь будет с ним.

Иное было с обманом по поводу Трубецкого, Остермана и Ягужинского. Тут что‑то внутри слегка противилось, но Петр без особого труда задавил это чувство. Нельзя ему рисковать. Один он. Как перст один.

Иван тот вроде и друг, и тянет к нему юношу, и в то же время доверия полного нет. Взять историю с венчанием, тестамент тот клятый. Вот вроде, образумился, усадьбу очистил в миг, гвардейцев подбил. А веры ему все одно нет. Вместо того, чтобы всегда подле быть, в готовности прийти на подмогу, он ударился в загул, не зная куда пристать, то ли к родне, то ли к Петру.

И потом. Друг он всегда помочь норовит. А какая помощь от Ивана? Уверовав в свою избранность, будучи фаворитом императора, творит разные непотребства и беззаконие. А ведь это в первую очередь бьет не по Ивану, а по самому Петру. Потому как с его попустительства все происходит. Путает Иван привилегии со вседозволенностью, а от того только вред один.

Отдалить бы его. Нельзя. Отринуть его, значит лишиться поддержки со стороны офицеров преображенцев. Они ведь то же в его сотоварищах. Да и в доме того же Трубецкого то же бывали и в других домах. Нужно бы их к себе притянуть. Да нужны ли такие? Эти малые копии самого Ивана, которые глядючи на него и сами о подобной вольнице мечтают.

Нет. Не выйдет из Ивана сподвижника, коим был у деда Александр Данилович. Тот был вором, казнокрадом, пройдохой, беспутником, но деду был верен беспредельно. А этот? Похоже, Иван и сам не знает куда пристроиться. Голову готов прозакладывать, что Долгоруков желает лишь одного — чтобы все вернулось как было прежде. Дурак. Не понимает, что прежнего уж не воротишь.

Вот Трубецкой все сразу понял. Может от того, что постарше, а может потому что не знал он подобной вольницы. Вряд ли. Иной он. Окажись Никита подле Петра вместо Ивана, глядишь все по иному было бы. Ведь, Ивану особого труда не стоило бы удержать воспитанника и друга от разгульной и праздной жизни. Петр ему в рот заглядывал, и из него можно было лепить все что угодно. Но Иван, ума недалекого, только сегодняшним днем живет.

А Никита, он иной. И пусть вел он себя со стороны трусливо, на деле это был только трезвый расчет. Ждал мужик случая, чтобы суметь поквитаться за обиду. Скрипел зубами, затаился и ждал. Потому как по иному нельзя. Случись эта дуэль раньше или поколоти он Долгорукова, тут бы ссылкой в ингерманландский полк никак не обошлось бы. Может его приблизить? Мужик выдержанный, рассудительный и далеко не глупый. Пожалуй спешить не стоит. Сначала пусть со своим делом справится, а там видно будет.