показывают на «Арт-Базеле», крупнейшей из всех ярмарок, у которой, в свою очередь, есть несколько периферийных выставок. Работы Марго везли как раз на один из таких показов поменьше, под названием «Скоуп».

Ее агент уже уехал во Флориду, но Марго всё равно продолжала рисовать. Я посоветовала ей привезти свои последние работы лично, а не отправлять их по почте, и сказала, что мне важно поехать с ней. Я хотела записать нас там на диктофон. «А тебе разве не надо работать над пьесой?» – спросила она. Я ответила, что поездка будет своего рода писательской работой; я надеялась, что если мы поедем вместе, как две матери в моей пьесе, то позже я смогу изучить наши записанные разговоры и уловить какие-то черты реальности, которых так не хватало моему тексту. Так бы я узнала, почему мне не удается эта пьеса – возможно, по той же причине, по которой мне не удавались персонажи, – и поняла бы, какой следует быть моей пьесе и мне самой.

В утро нашего отъезда, прежде чем сесть в автобус и отправиться в аэропорт, я смотрела, как Марго убирает в свою большую спортивную сумку три новых холста, завернутых в пупырчатую пленку, а вместе с ними двадцать футболок. Мы уезжали всего на три дня.

В самолете мы прочитали в «Нью-Йорк таймс» статью о художнике, который тоже собирался приехать на ярмарку. Ему было двадцать пять лет, и звали его Тед Минео. Он получил диплом Йельского университета, а представляла его одна из самых известных галерей в Сохо. «Арт-Базель» была, так сказать, его первым выходом в свет. С «Майами-Базель» прямиком на небо! Его агент назначил ему встречи со всеми на свете. У него там точно не будет времени соскучиться. От статьи складывалось ощущение, что последние пять лет его жизнь была под хорошим управлением – сначала художественное училище, потом открытие его таланта, потом переезд в Бруклин – и так далее. Поэтому о современном искусстве он говорил: «Здесь тоже есть карьерная лестница. Сначала надо получить степень бакалавра изобразительных искусств, потом магистра. Затем переехать в Нью-Йорк, организовать выставку своих работ, и вот, пожалуйста, это как карьера юриста или кого угодно другого. Конечно, это не очень-то уживается с идеализированным романтическим представлением о жизни художника – сплошное уединение и авангардный героизм».

Когда мы закончили читать статью, я спросила Марго, не думала ли она когда-нибудь поступить в Йель. Она сказала, что как-то раз несколько недель активно думала об этом, когда посидела в интернете и поняла, что все известные художники учились там. Она стольким пожертвовала ради своего искусства – может, ей надо умолять, просить, одалживать, идти на кражу, чтобы оказаться там? Но потом она подумала: «Что за отвратительные мысли», ведь столько людей не может себе этого позволить, да и диплом Йельского университета просто не должен быть обязательным условием для ее ремесла. «В конце концов, – сказала она, – мне показалось нечестным даже думать об этом, и по отношению к моим нравственным убеждениям и моей вере в искусство это тоже было неверно. Я думаю, этот опыт сильно бы ранил меня и привел бы к унынию. По мне так это то же самое, что присоединяться к загородному клубу, в который не возьмут евреев или афроамериканцев. Конечно, в загородные клубы вступают и хорошие люди. Но меня бы это слишком сильно удручало. Я решила посмотреть, как будут развиваться события, если я туда не поступлю».

Когда мы прилетели в Майами, мы вылезли из штанов и свитеров, наполовину раздевшись у раковин в туалете аэропорта и разложив вещи по столешницам. «Будь осторожнее, – сказала я Марго, пока она меня слушала. – Какой бы наряд ты сейчас ни выбрала, ты будешь его носить следующие три дня».

В последнее время Марго пыталась убедить меня, что голова у меня работает что надо. Раньше мои умственные способности меня не волновали, но за последний год я пришла к выводу, что соображаю хуже, чем другие. И это еще мягко сказано – скорее, я вообще не умела думать. А вот другие люди умели думать, составлять мнения, иметь точку зрения. Мне это не удавалось.

Пока мы шли вдоль шоссе в Майами под руку, и тонкий месяц луны бледно светился в небе над нами, я снова заговорила о своем страхе. Я объяснила, что ощущала внутри себя полную пустоту – абсолютную нейтральность – ничто, ноль.

– Это невероятно! – воскликнула Марго. – Боже мой, да все остальные – просто как автоматические, заведенные куклы.

– Но мне кажется, что другие люди видят, осознают, синтезируют, а я ничего из этого не делаю!

– Кое-что ты отлично делаешь, блин, уж поверь мне. В основном у людей есть мнения на темы вроде: «Что ты думаешь об абортах?» Все, с кем мы тусуемся, чувствуют себя довольно сведущими в условной интеллектуальной болтовне на вечеринках. Но ты говоришь такие вещи, от которых мне просто лучше думается. Понимаешь?

Я пожала плечами, но изнутри наполнилась чем-то новым и взмолилась, чтобы ее слова были правдой.

В любом случае, я прижала эти драгоценные слова покрепче к своему сердцу.

Наконец мы нашли такси и повезли картины Марго на «Скоуп» – во вместительный шатер, установленный посреди слякотного поля в парке. Водитель такси сказал нам, что это очень неблагополучный район, который власти города пытались облагородить при помощи искусства. Мы перенесли картины Марго и сели в другое такси, чтобы оставить сумки в совершенно непримечательном типовом отеле. Нам хотелось поужинать в районе Маленькой Гаваны, который находился на другом конце города, и мы долго шатались в поисках автобусной остановки.

В четыре часа мы вошли в автобус посреди разговора о том, что необходимо знать в литературе и что – в искусстве. Мы пришли к одному и тому же выводу по обоим вопросам: важно уметь нащупать смешное, и если тебе это удалось, то ты знаешь всё, что нужно. Мы расположились спереди, напротив сидения, отмеченного надписью «В память о Розе Паркс», и решили проверить нашу теорию.

Марго. Дэвид Линч довольно смешной.

Шила. И Хармони Корин смешной до колик. А как ты считаешь, Вернер Херцог тоже уморительный?

Марго (смеясь). О боже мой, да! Очень смешной – как-то по-кафкиански.

Шила. Мане смешной, по-моему.

Марго. Да, Мане очень смешной.

Шила. И Кьеркегор по-настоящему смешной.

Марго. Правда? Мне кажется, он очень милый. Я его отношу к поэтам.

Шила. А Ницше? Как тебе кажется, Ницше смешной?

Марго. Я не очень много его читала. А Бодрийяр?

Шила. Тоже недостаточно его читала… Хмм. Ричард Серра вообще не смешной.

Марго. Точно. Кажется, он и