нем возрастали великие и не очень мастера боевых искусств России и не только. А какие гости посещали там вашего покорного слугу: Юра Овчинников, Спартак Мишулин, Отари Квантришвили, гремевший тогда Михаил Муромов и многие, многие другие. Яркий свет, зеркала по периметру из полированной нержавейки (дабы не бились от врезающихся в них тел), серьезные мешки, висящие кислородные баллоны, японские и китайские макивары16, полированные доски пола — все это почему-то огорчило Зверева. «Понадобятся две газеты и ножницы»,  — пробурчал он в бороду. Первым позировать сел Костя, а мне не терпелось понаблюдать, как работает мастер, и я присел по диагонали сзади. Поставив перед собой загрунтованную картонку на стул, повернутый от него спинкой, Анатолий с левой газеты, на которую он положил тюбики, взял краплак, трясущимися ножницами обрезал уголок сзади и смело, как пишут иероглифы, выдавил на нее большие А и З и 1983 или 1985 (не помню точно, какой год), заполнив всю картонку. И с ужасом, видимо, вспомнив, что я наблюдаю, резко повернувшись, с мольбой вскричал: «Это еще не все!» Я понял, что обычно после подобных подписей его начинали лупить поклонники его таланта. А мой гараж он принял за пыточную. Порисовав еще красным, Анатолий аккуратно положил тюбик на другую газету, лежащую справа. «Что у тебя с рукой?» — спросил Худяков. «Да ломают каждый раз, как забирают. А забирают постоянно. Я сразу, как подходят, ее вперед выставляю, а правую назад, мне ж ей рисовать! Вот надысь вроде понедельник был. Подходит один, красииивый такой, шея колонной, прям Апоксиомен17 в форме. Милиционееер! Ну, я левой к нему. „Кто ты?“ — грит. Я грю: „Тоооля“. — „Ах Толя“. Кааак мне врежет кулачищем по морде. Я упал, думаю: „Красавец какой, бывают же, земля русская родит! Молодец!“ Он меня за шиворот поднимааает: „Так значит ты Тоооля!“ Каак мне еще разок врежет. Ну я опять полетел. Очнулся, лежу, думаю: „Вроде живой! Хорошо, правую не сломал, мне ж ей рисовать“». «Да ты, наверно, пьяный всю дорогу, вот тебя и лупят все кому не лень», — иронически нравоучительным тоном замечает Костя. «Бывает, конечно. А как же, я ж художник. А то закон вышел новый, Андропов придумал. Пить нельзя! Как это так, есть можно, а пить нельзя?»

Тут я на правах хозяина предложил выпить, тем более что один портрет был готов. Зверев, отставив его подальше, прищуривался, корчил физиономии, как это делают непрофессиональные художники. Очевидно, это у него был выработанный прием, рассчитанный на лоха. «Нет, сначала порисуем, если господа не против». Сел я. Портреты получились лихие, но, на мой взгляд, посредственные. Мы оба непохожи. Увеличенные, видимо в угоду заказчику, глаза. Но все равно, Зверев — круто. Закончив рисование, мы приступили к таинству выпивания. Зверев оживился и начал проводить мастер-класс. Мы с Константином оказались неважными учениками и пили только водку, если не ошибаюсь. Анатолий же, выпивая из каждой бутылки, оставлял примерно треть, приговаривая застенчиво: «Разрешите для моей подруги возьму». Авоська постепенно наполнялась. Когда бутылки закончились, Зверев засобирался: «Ну, что-то я засиделся у вас». На вид он показался мне абсолютно трезв. «Разрешите сосисочку, коту во дворе обещааали». Перед нами стоял жалкий, спившийся пожилой человек среднего роста, с изуродованной рукой, с авоськой, в которой были полупустые бутылки и пустая молочная с сосиской, и с изуродованной судьбой, зависимый, старающийся всем угодить. Большой художник, московский блаженный, философ Анатолий Зверев. Пижоны в тот раз приятно удивили его, заплатив за портреты и вызвав ему такси.

Граф

Блаженны медлительные, но не суетливые,

ибо они ощущают течение вечности.

С. Соколов

Принадлежал ли наш Саша к прославленному роду графов Воронцовых на самом деле, неизвестно. Просто все были в этом уверены. Когда его расспрашивали, он только грустно улыбался и молчал.

По институту ходила вырванная откуда-то страница, на которой был различим офорт медальона с каким-то Воронцовым в профиль, одетым в колпак типа фески с кисточкой, с горбатым носом, очень похожим на Сашкин. На вопрос: «А почему вы считаете, что этот мужик граф?» никто внятно ответить не мог, но поведением Саша незаметно, но сильно отличался от всех нас. Он был по-настоящему остроумен и восприимчив к смешному, но при этом неизменно отмечен какой-то печалью — то ли потому, что его отец Володя Воронцов, скульптор, один из родительской тусовки, покончил с собой, то ли от всеобъемлющего социалистического оптимизма, который бушевал вокруг. Надо заметить, что мы в те времена были частенько чрезмерно веселы. Бравада, что ли, такая? Типа: мы живем в г…е, но нам до фонаря. Оказываясь в нашей компании, Лин фон Хаммерсхейм, фрейлина двора Датского королевства с безупречно прямой спиной, наклонялась к моему уху и шепотом спрашивала по-английски: «Почему твои друзья все такие неестественные?» Тогда я не понимал, в чем она видела неестественность. Теперь, вспоминая повадки друзей, понимаю, что вопрос был уместен. Кто глотал монеты и задыхался от этого, кто на четвереньках гонялся по квартире за хозяйской собакой, лая и пытаясь ухватить ее зубами за задницу? Одна великая актриса на элитных раутах, когда ее начинали раздражать окружающие и изрядно выпив, задирала юбку на голову, как бы отгораживаясь ото всех. Один товарищ с лицом херувима был не прочь уничтожить элиту советского кино, пытаясь расправиться с ней физически, раз и навсегда. Саше Воронцову были чужды подобные забавы, он полировал фирменными средствами свою терракотово-оранжевую «ниву» и стрелял из лука, рассказывая про всякие подвиги, связанные с этим занятием. Кстати, врал он божественно, получше пресловутого барона Мюнхгаузена.

В те счастливые времена наши товарищи, архитекторы Худяков, Шапин и Сережа Шаров, частенько получали госзаказы на создание Музеев Ленина по всей стране. Коробки проектировали другие архитекторы, а они самовыражались в интерьерах. Кстати, получалось это у них реально замечательно. Применялись самые последние на тот момент технологии. Фрич, всемирно известный чех, наш товарищ, наполнял пространство японской начинкой: Dolby Surround погремушками, всякого рода панорамными видеоэкранами. Живописцы писали, а мы лепили горбатого, точнее, чего требовалось. Надо заметить, что решения каждый раз были новые и далеко не ординарные. В одном музее, например, все потолки из зала в зал должны были росписью рассказать всю историю Великой Октябрьской революции. Не помню точно, но по количеству квадратных метров потолки эти могли поспорить с Сикстинской капеллой. Витя Шабалин, недюжинный живописец, взявшийся за этот подвиг, набирал себе подмастерьев. Его хриплый, лающий, беспардонный баритон звучал из глубины пока