от своего горя или радости. Скажу даже, что лично для меня личные мои дела имеют более значения, нежели все мировые вопросы — не от мировых вопросов люди топятся, стреляются, делаются пьяницами, — я испытал это и знаю, что поэзия сердца имеет такие права, как и поэзия мысли, — лично для меня первая привлекательнее последней, и потому, например, лично на меня ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденцией. «Когда из мрака заблужденья… Давно отвергнутый тобою… Ах, ты страсть роковая, бесплодная» и т. п. буквально заставляют меня рыдать, чего не в состоянии сделать никакая тенденция».

Будет время, думал Пересветов, не будет ни классов, ни государства, и самое противопоставление личных чувств общественным лишится нынешнего смысла. Это будет еще очень не скоро, но это будет.

Переписываться с Пересветовыми у Минаева в обычае не было. Они свиделись с ним еще раз, когда старый большевик приехал делегатом на предвоенный XVIII съезд партии. Позади оставались годы второй пятилетки — время широкого размаха социалистического соревнования. Стахановское движение, зачинателем которого стал Донбасс, захватило все отрасли производства, все профессии.

В феврале 1939 года, перед съездом, «Правда» в нескольких номерах публиковала списки награжденных горняков Донбасса. Было за что награждать:

«Вместо шахт-мышеловок, какими изобиловал старый Донбасс, — говорилось на съезде, — создан новый угольный Донбасс, Донбасс шахт-заводов с механизированной базой… До неузнаваемости изменилось за годы пятилеток лицо рабочих поселков и городов главного угольного бассейна страны».

Косте оставалось завидовать участи старого большевика. А у Минаева настроение было праздничным не только потому, что его фамилия значилась в списке награжденных, — его одушевляли успехи в борьбе с текучкой за постоянные кадры шахтеров.

На одно из вечерних заседаний съезда Минаев достал Косте гостевой билет. После заседания он решил переночевать у Пересветовых. Чтобы проветриться, пошли пешком по улице Горького, беседуя.

В те годы кадры решали все. Классовую консолидацию подземного отряда пролетариев Минаев в немалой степени связывал с резким улучшением местных бытовых условий.

— Ты учти, — толковал он Пересветову, — у нас вместо прежних четырнадцати городов теперь тридцать один, рабочих поселков городского типа почти не было, теперь их без малого сотня. Появилось такое, чего наш шахтер сроду не видал: сотни километров мощеных улиц, трамвайных линий, водопроводных сетей, сетей канализации…

Утопавший в грязи осенью и пропыленный насквозь летом Донбасс уходит в прошлое, — говорил он, — площадь зеленых насаждений и парков в населенных местах приближается к трем тысячам га. Шахтерские заработки растут, продснабжение после отмены карточек налажено, площади огородных и бахчевых культур только за последний год увеличились вдвое. Построены сотни новых школ, клубов, библиотек, полсотни поликлиник, реконструировано семьдесят больниц.

Словом, — заключил Иван Антонович, — теперь у нас честному шахтеру, не летуну — только трудись и радуйся! Вот и бегать от нас перестают. Человеческие условия существования — первый залог производительности труда. Только бы война не сорвала наши начинания…

На международный горизонт и с Запада, и с Востока наплывали черные тучи. За тридцатые годы Япония, захватив Северный Китай, вторглась в его центральные районы; Италия напала на Абиссинию (Эфиопию); в Испании с помощью германо-итальянских интервентов утвердился фашизм; Гитлер захватил Австрию, а затем, по мюнхенскому договору с Англией, Францией и Италией, и Чехословакию.

С освещенной улицы вышли на Ленинградское шоссе под полог звездного ночного неба. Прохожих здесь не было. Минаев сказал:

— Знаешь, Костя, сидел я на съезде, слушал доклад ЦК, прения, а мысленно искал вокруг себя некоторых товарищей… И ведь исчезали за последние годы один за другим верные ленинцы. Как нужны бы они были партии, особенно если война…

— Да, — отвечал Пересветов. — Уходя из «Правды», я наивно полагал, что с разгромом троцкизма осталась позади острота внутрипартийной борьбы. Уже выступление правых показало, как я ошибался. Но вот и правый оппортунизм разгромлен, и в деревне кулачество ликвидировано как класс; вопрос «кто кого?» в стране решен и социализм в основном построен, реставрация капитализма может нам грозить только извне… А Сталин почему-то считает, что по мере дальнейшего продвижения к социализму классовая борьба у нас должна обостряться.

— Этого не было бы при Ленине, — вздохнул Минаев. — И коллективизация прошла бы с меньшими потерями…

Некоторое время шли молча. Потом Костя промолвил:

— Видите эти звезды? Большая Медведица, Полярная… Эти звезды никогда не сходят с нашего, северного небосклона. Они всегда тут, только днем их не видно, иногда ночью скроются за тучами. Это наши незакатные звезды.

— Что ты хочешь сказать?

— Вы верите, что завтра увидите их на том же месте, если будет светлая ночь?

— Не то что верю, а знаю, что увижу. Конечно, если буду жив.

— Увидим ли их мы с вами или увидят другие, это уже частности. Каждого из нас в отдельности ожидает свой закат. А дело Ленина, которому мы служим, оно ведь незакатно. Любой урон ему нанести можно только временный. Социализм мы построили…

— И устоит он! Устоит! — подхватил Иван Антонович. — Если б ты видел, Костя, какая сейчас у людей тяга к единству! И это не только на съезде — везде, у всех. Уж одно это чего-нибудь да стоит! Силища такая, что никому не сломить!.. А Сталин… что ж поделаешь. Во время переправы не перепрягают лошадей.

Вскоре после XVIII съезда Константин свиделся еще с одним из своих старых друзей. Орденом Ленина был награжден флагман советской индустрии — Ленинградский завод имени С. М. Кирова, бывший Путиловский. В числе награжденных кировцев оказался Федор Иванович Лучков. Матрос в прошлом, в ночь Октября он брал с собой Пересветова в Зимний дворец уговаривать юнкеров сдаться; в гражданскую войну Константин был комиссаром батальона, которым командовал Лучков. Теперь Федор Иванович приехал в Москву.

В штатском пиджаке, приземистый, он казался еще шире в плечах, чем когда-то в матросском бушлате и военной гимнастерке. На крупном, по-прежнему обритом наголо черепе прилепилась серенькая кепочка; закрученные кверху черные усики подернулись сединой. Он уже давно женат (первая жена умерла в голодный восемнадцатый год от неудачных родов); сынишка ходит в школу. Пожалел, что разминулся в Москве с Минаевым (Костя познакомил их во время XV съезда партии).

— Всего шестнадцать лет тому назад, — вспоминал он, — мы на заводском дворе по очереди катались на американском «фордзонишке», потом разбирали его по винтику, чтобы раскусить, как он устроен. А перед нынешней весенней посевной наш завод спускал с конвейера по сто сорок тракторов в сутки вместо шестидесяти по плану. Иной раз, друг мой Костя, сам себе не верю. Как это у Маяковского, а?.. «Шаги саженьи»…

— Газеты пишут, что вы для Московского метро подземные